Рука об руку, как два краба, сцепившиеся клешнями, они двинулись вдоль кромки воды. С моря дул свежий ветер, в воздухе висел запах соли и гниющего дерева. Еще здесь пахло птичьим пометом, раздавленными раковинами и старым мокрым мехом. Они шагали через хрустящие водоросли и плавник, и Данло рассказывал Старому Отцу обо всем, что произошло между ним и Хануманом ли Тошем. Рассказ получился длинный. Даже своим крабьим шагом они дошли почти до края Даргиннийских Песков, где начинались скалы дальнего Северного Берега. Ветер гнал по небу облака, и снежные вихри сменялись проблесками солнца. Мелкий снег, который Данло прежде назвал бы шишеем, кружился в воздухе и испарялся, не долетев до земли. Данло не мог понять, жарко ему или холодно, а вот Старый Отец чувствовал себя полностью в своей стихии. Ни снег, ни брызги прибоя не досаждали ему.
Он с удовольствием зарывался мохнатыми ногами в твердый песок, оставляя следы крупнее медвежьих. Слушая рассказ Данло о том, как Хануман сломал сделанного им бога, Старый Отец играл с песком, блаженно подергивая маленьким черным носом,
– Ах-ох, ты хорошо сделал, что не нарушил обет ахимсы.
Данло, глядя на бьющие о берег волны, сказал:
– С того момента, как я отдал Хануману бога, я все время сомневался, правильно ли поступаю.
– Ах. Никогда не причиняй вреда другому, даже в мыслях.
– Но я пожелал ему зла. Я представил его… мертвым.
– О-о?
– Я хотел убить его.
– Но вместо этого спас ему жизнь. Так, все так.
– Да – это так.
Старый Отец улыбнулся, наполовину прищурив один глаз, присвистнул и сказал:
– Не надо себя осуждать, о нет! Ты спас ему жизнь. На поле брани ты остался человеком ахимсы, и за это я воздаю тебе честь.
Ударение, сделанное Старым Отцом на спасении жизни Ханумана, не рассеяло сомнений Данло. Напротив, слова фраваши легли словно соль на рану, раздиравшую Данло надвое.
Большим пальцем Данло потер кость над глазом – головная боль почти не оставляла его.
– Мне сдается, ты все так же любишь причинять священную боль.
– Ох-хо, ангслан! Разве я перестал быть фраваши?
– Ты остаешься им больше, чем прежде, почтенный.
– А ты, я вижу, – по-прежнему человек. Эта твоя новая религия ничего в тебе не изменила. – Старый Отец подставил лицо под солнечный луч, широко раскрыв оба глаза. – По традиции мы, фраваши, должны делать людям подарки. Когда-то, на этом самом берегу, я подарил тебе кое-что – помнишь?
Данло, кивнув, нагнулся и достал из кармана шакухачи. Он держал ее так, что солнце светило и на нее.
– Ага! Ну а теперь я подарю тебе еще кое-что.
Старый Отец, если не считать его блестящего меха, был совершенно гол, и в его длинных красивых пальцах тоже ничего не было. Следовательно, он, говоря о подарке, имел в виду не музыкальный инструмент и не какой-либо иной предмет из дерева, кости или камня.
– Это титул, который носят некоторые фравашийские Отцы. Я дарю его из своих уст твоему слуху. Я буду звать тебя Данло Миротворец и это имя подходит тебе, ох-хо.
– Спасибо – но я не чувствую себя способным творить.
– Ах-х.
– И мира во мне нет.
– Ох-х.
– По крайней мере я не могу примириться с тем, что сделал.
– Ты хочешь сказать – с этой религией, которую все называют Путем Рингесса?
Данло, имевший в виду не совсем это, сказал:
– Я выступал против Пути, знаешь?
– Я так и думал. Многие Миротворцы – великие ораторы.
– Боюсь, что мои речи принесли только вред.
– Не причиняй никому вреда, говорит ахимса. Но освобождение людей от веры – священная задача.
– Эта вера в то, как мой отец стал богом – я уничтожил бы ее, если бы мог. Все веры уничтожил бы. Все религии.
Старый Отец стоял тихо, прищурив оба глаза – казалось, он смотрит через Зунд на горы, чьи снежные вершины пропадали в ватных облаках.
– Будь осторожен, пилот, – сказал он наконец. – Существует единство противоположностей: чем сильнее ты хочешь что-то уничтожить, тем крепче связываешь себя с этим.
– Но не ты ли учил меня противостоять всем верованиям?
– Хо-хо… научил на свою голову.
Данло смотрел, как набегают и откатываются волны. Был отлив, и море понемногу отступало. Небо совсем затянулось тучами, и воды Зунда стали темными и мутными, как взболтанное старое вино. Слушая далекий лай тюленей и крики чаек, Данло понимал, что одна из глав его жизни закончилась.
Ему нечему было больше учиться у инопланетных философов, мечтателей или мнемоников. Здесь, на этом холодном берегу, он попытается по крайней мере видеть вселенную голой, без всякой веры. Он заставит себя, хотя Старый Отец и думает, что жить так человеку не под силу.
– Данло, Данло.
Старый Отец с улыбкой прикоснулся к его флейте, как будто прочел его мысли.
– Не можешь же ты отказаться совсем от всего. А как же твоя ахимса?
– Ахимса – это не вера. Ахимса – это то, что я есть.
Старый Отец печально свистнул и сказал:
– В нашу первую встречу ты говорил, что хотел бы отправиться к центру вселенной. Благородная идея, ведь верно?
– Нет… это детские фантазии. У вселенной нет ни центра, ни края.
– Однако ты летишь в Экстр.
– Да.
– Ох-хо – чтобы найти средство против чумы, убившей деваки?
Старый Отец с несвойственным ему волнением промурлыкал странный мотивчик, который Данло ни разу еще не слышал. Фраваши совсем зажмурил правый глаз, но левый шарил по лицу Данло, как лунный луч.
– Да, раньше я верил, что медленное зло можно победить, – признался Данло. – Верил, что алалоев можно спасти.
– Кроме того, ты хотел стать асарией.
– Это ваше слово. Согласие со всем – это фравашийский идеал.
– Но больше не твой, ах-хо?
Данло подошел поближе к воде, и волны лизали его ботинки.
– Проблема в том, что принять нужно все.
– Это так…
– Видишь? – Данло указал на прибрежные скалы, гранитными иглами вонзившиеся в небо. Их покрывал перистый зеленый мох и помет чаек, строящих свои гнезда. – Все это так прекрасно – и так несовершенно. Запятнано шайдой. Горы, я, даже ты, – это ко всем относится. От этого не уйти. Думаю, что Хануман понял это яснее, чем полагается.
– И ты не можешь простить его за это?
– Не его – себя.
– Ах-х.
– Раньше я надеялся. Что выход можно найти в воспоминаниях. Путь… к невинности.
