Он остановился перед матерью и взял обе ее руки в свои твердые, словно рог, ладони.
— Добро пожаловать, — чуть дрожащим голосом сказала она.
Рагнхильд стояла в стороне. Даже подобия улыбки не появилось на ее бледных губах. Голос ее был лишен всякого выражения.
— Как прошло плавание?
— В целом успешно, — ответил Гудрёд, обращаясь главным образом к Гуннхильд. — Вернувшись на Оркнеи, я услышал, что ты все еще здесь.
— Кто-то обещал приехать за мной в начале осени… — напомнила ему мать.
— Ты хочешь сказать, что я явился слишком рано?
— О нет! — Ее тело мечтало вернуться в уютный дом на Мэйнленде. — Как мило с твоей стороны, что ты приехал сам. — Все это разжигало в ней жар, который непрерывно усиливался. Но ей не подобало говорить так громко: она королева, он король, а рядом стоят и слушают два викинга.
А на губах Гудрёда появилась ликующая улыбка.
— Помимо всего прочего, я хотел сам сообщить тебе приятную новость. Рагнфрёд разбил Хокона и захватил юго-западные области.
— Да, мы знаем об этом, — сказала Рагнхильд.
Гудрёд уставился на сестру.
— Что? Откуда? Конечно, ни один рыбак…
Гуннхильд бросила на дочь короткий укоризненный взгляд и покачала головой, предлагая той помолчать.
— Я видела это во сне, — сказала она. — А в сновидениях мне часто открывается правда.
На лицах воинов появилось тревожное выражение. Гудрёд немного помолчал.
— Святые хорошо расположены к тебе?
Гуннхильд мысленно усмехнулась, и в то же время пламя пылавшего в ней очага начало утихать.
— Кто я такая, чтобы задавать вопросы Небесам? — Она заметила, что это прозвучало очень похоже на насмешку, и поспешила добавить: — Прошу вас всех в дом, и тебя, и Фольквида, и Торгейра. — Мужчинам явно польстило, что она вспомнила их имена. А сама Гуннхильд всегда считала этот навык очень полезным. — Садитесь к очагу и смойте морскую пену с ваших губ несколькими чарами доброго напитка.
Рагнхильд раздраженно поджала губы.
— Да, конечно. — Как хозяйка дома она сама должна была пригласить гостей в дом и предложить угощение. Что еще она позабыла за эти годы, проведенные в одиночестве?
Они вошли, уселись, взяли у служанки рога с пивом. Гудрёд подробно рассказал, как сначала корабль, посланный его братом, а затем, несколько позже, торговец из Норвегии доставили эти новости.
— Пока что все хорошо, — сказала Гуннхильд. При тусклом свете очага, неровно освещавшего комнату, было видно, что на нее навалилась мрачность. — Но Хокон жив. Он возвратится на будущий год и возьмет с собой больше народу, чем прежде.
— У Рагнфрёда тоже прибавится народу, — сказал Гудрёд. — Я его знаю.
— И ты будешь среди них?
Гудрёд вздохнул.
— Я думал об этом. Но… — В его голосе прорезался гнев: — Поверьте, мое самое большое желание состоит в том, чтобы сойтись с Хоконом щит на щит и собственноручно убить его. — Произнеся эти слова, он слегка успокоился. — Впрочем, Рагнфрёд сейчас собрал почти все и всех, кого мы могли найти на западе. Как я уже сказал, он наберет в Норвегии еще много народу. Что могут те немногочисленные корабли, что остались у меня, добавить к его силам? Лучше я буду держаться в стороне, но наготове.
Гуннхильд кивнула.
— На тот случай, если течение войны обернется против него.
— Мы молимся, чтобы этого не случилось. Но человек не в состоянии предвидеть будущее. — Теперь Гудрёд, похоже, выдавливал из себя слова. — Я не собирался в этом году идти в викинг, хотя многие из моих воинов были недовольны, пока не узнали, что дела на востоке идут успешно. — Его голос смягчился. — А если случится самое плохое, то я буду здесь, ради тебя.
Последние слова относились только к Гуннхильд. Рагнхильд заметила это, а Гуннхильд обратила внимание, что дочь внутренне еще больше отдалилась от матери и брата. Ее задело еще и то, что Рагнхильд не испытывала при этом ни горя, ни гнева.
— Ради нас, — поправила сына Гуннхильд. — Ради дома твоего отца.
— Да, именно это я и имел в виду, — сказал Гудрёд, понимая, что мать призывает его быть осторожнее в высказываниях.
— Это не может быть легким для тебя решением, — заметила Гуннхильд. — Мы знаем, что тебя нельзя упрекнуть ни в недостатке доблести, ни в малой мудрости. Спасибо, мой сын.
Он стремился показать как можно больше сердечности.
— Все равно пройдет много месяцев. Бесполезно попусту тревожиться, не так ли? Почему бы нам не провести это время весело на Мэйнленде.
Гуннхильд повернулась к дочери.
— Ты не хотела бы тоже поехать туда? — спросила она. — Мы могли бы вместе жить в моем доме.
— Нет, — ответила Рагнхильд.
Гудрёд, как будто в первый раз, осмотрел комнату. Его взгляд задержался на кошках, на жутковатых гобеленах, на мебели, какой мог бы похвастаться любой более или менее зажиточный фермер.
— Это неподходящая жизнь для моей сестры, — проворчал он.
Рагнхильд пожала плечами.
— Это дал мне ярл. Если я не стану следить за этим хозяйством, он отберет его у меня. И с чем я тогда останусь?
— Нет, он не отберет. Я позабочусь об этом.
— И все равно я останусь здесь. Я так привыкла. Жить среди высокородных, быть такими же, как все они, — это не стоит труда.
Гудрёд и его дружинники сидели молча, ошарашенные ее словами.
— Там, где я живу, мы видим их не так уж и много, — мягко сказала дочери Гуннхильд.
Гудрёд нахмурился.
— С этим тоже пора что-то делать, мать.
— Нет, совершенно не требуется. Хозяйство, которым я распоряжаюсь, вполне годится для Оркнеев. — «Оно даже гораздо больше, чем мне хотелось бы», — мысленно добавила она. — Как только мы вернемся в Норвегию, все будет совсем по-другому. — Ее взгляд и сердце обратились к дочери. — Но ты, вероятно, предпочтешь остаться?
— Да, — кратко ответила Рагнхильд.
Гуннхильд даже против воли, но все же почувствовала нечто, похожее на облегчение. Здесь, в Раквике, где не нужно было ни с кем считаться, они сумели поладить между собой — старшая из женщин занималась колдовством, младшая пребывала погруженной в свои мрачные настроения — и порой за целый день обменивались едва ли одним-двумя словами. А были, напротив, дни, когда они подолгу разговаривали друг с дружкой — сдержанно, ни одна не решалась приоткрыть перед собеседницей свою душу, — но богатый запас воспоминаний о прежних годах помогал их общению. Ее дом на Мэйнленде не был настолько уединенным, чтобы такой образ жизни не вызвал нескромного любопытства.
И все же…
