Словно смычок его скрипки был волшебной палочкой и звуки, извлекаемые им из этого маленького деревянного инструмента, – силой, которой невозможно противостоять.
Бабак, казалось, прямо на глазах становился выше.
И я понял, почему он не нуждается в друзьях или в том, чтобы его принимали за своего в нашей дерьмовой расистской средней школе: у Бабака была его музыка, что было гораздо лучше всего, что мы могли предложить ему.
– Ты гений, – сказал я, когда он вышел из актового зала.
Бабак лишь растерянно заморгал, совсем как тогда, когда ему зафигачили промеж глаз оранжевым хоккейным мячом:
– Почему ты шпионишь за мной?
– Как ты научился так хорошо играть?
– Мне не нужны неприятности. – Он повернулся и пошел прочь.
На следующий день, когда уборщик впустил Бабака в зал, я уже стоял под дверью.
– Мне надо практиковаться, – сказал Бабак.
– Я просто хочу послушать. Посижу тихонечко где-нибудь сзади и не буду мешать.
Тяжело вздохнув, Бабак поднялся на сцену и начал играть.
Я сел в задний ряд, закрыл глаза и сразу перенесся из нашей паршивой средней школы в другое, гораздо более приятное место.
Когда музыка стихла, я открыл глаза и закричал на весь зал:
– Ты что, сам написал музыку?
Он снова растерянно заморгал и крикнул в ответ:
– Это Паганини. Концерт для скрипки с оркестром. Отрывки сольной партии, которые мне не даются – ну просто никак.
– Все было идеально! Мне понравилось. И это есть самый большой секрет. Каждый день в нашей средней школе происходит настоящее чудо, и я единственный ученик, кто в курсе.
– Только, пожалуйста, не говори никому! – крикнул Бабак. – О том, что я упражняюсь в актовом зале. По идее, об этом никто не должен знать. Мои родители с трудом выпросили для меня разрешение. Если сюда станут проситься другие ученики, я больше не смогу играть без посторонних. Пожалуйста!
Я понял, что он не на шутку разволновался, и поэтому прошел по проходу прямо к нему:
– Позволь мне слушать, как ты играешь, и ни одна живая душа не узнает. Обещаю. И я не буду тебя прерывать. Не хочу нарушать того, что здесь происходит. Никогда. Считай, что я призрак.
Он неохотно кивнул.
И до конца учебного года я слушал, как он играет.
Это было, типа, странно, потому что мы никогда не разговаривали.
Он вообще не выказывал ко мне интереса.
Я точно знал, что он особо не хотел стать моим другом – он просто хотел, чтобы его оставили наедине с музыкой, и я уважал его чувства.
Но ведь и я тоже хотел, чтобы меня оставили одного. Итак, мы делили с ним огромное пространство актового зала и, как это ни парадоксально, были одиноки вдвоем.
Но за день до окончания десятого класса я таки нарушил неписаное правило: когда Бабак закончил играть, устроил ему самую настоящую овацию и крикнул «браво!».
Он улыбнулся, но ничего не сказал.
– До новых встреч, маэстро! – разнесся мой голос над морем пустых красных кресел.
Я повернулся и вышел из зала.
Но когда начался новый учебный год, я обнаружил, что Бабак резко изменился.
За каникулы он подрос на пару дюймов и накачал приличную мускулатуру. Отрастил волосы и стал затягивать их в конский хвост. А его фантастические скулы буквально свели с ума всех наших девчонок. И теперь он уже не выглядел жалким слабаком, которого можно безнаказанно доставать.
Когда во время перерыва на ланч я снова пришел в актовый зал, Бабак неожиданно произнес:
– Я думал о тебе, Леонард. Почему ты ходишь сюда, как на работу, чтобы послушать мою игру?
– Для меня это единственный приятный момент за весь учебный день. И я ни за что не могу его пропустить.
– Тогда, если хочешь слушать, плати, – сказал он. – Я предоставляю тебе определенную услугу. Артист должен получать гонорар за свой труд. Если отдавать людям свое искусство даром, они перестают его воспринимать. Искусство обесценивается.
– Что на тебя нашло?
– Что ты имеешь в виду?
– Ты изменился внешне. Ты начал разговаривать. Ты стал уверенным в себе.
Он рассмеялся и сказал:
– Лето я провел в Иране. Занимался музыкой. Полагаю, я немного вырос. В прямом и переносном смысле. И тебе придется либо платить за привилегию слушать мою игру, либо покинуть зал.
– А сколько ты хочешь?
– Не знаю, – ответил он, ясно давая понять, что предпочел бы второй вариант. – Может, заплатишь столько, сколько сочтешь нужным? Хоть что-нибудь. Я больше не играю бесплатно.
– Тогда почему бы тебе не открыть футляр для скрипки? Чтобы я мог что-нибудь туда класть, когда буду приходить послушать музыку. Я видел, так делали музыканты на улицах Филадельфии.
– Ладно, – ответил он и начал играть.
Когда он закончил, я подошел к сцене и положил в футляр пятидолларовую бумажку. Он кивнул, из чего я сделал вывод, что сумма его устроила.
И вот так, день за днем, до конца учебного года я отдавал ему свои деньги на завтраки, за исключением тех редких случаев, когда он или я отсутствовали или когда участники драматического кружка готовили в актовом зале постановки всяких там пьес и Бабак не играл.
В результате к концу года Бабаку незаметно накапало от меня свыше восьмисот долларов. Я узнал это, потому что в последний день занятий в одиннадцатом классе Бабак назвал мне точную сумму и сказал:
– Ну, я отослал все до последнего цента на дело установления истинной демократии в Иране, словом, отдал на борьбу, ну, за истинную демократию в Иране.
Я решил, что такие вещи действительно надо поддерживать, и просто кивнул.
Уже во время выпускных экзаменов я подловил Бабака в коридоре, но, прежде чем я успел объяснить, что мне от него нужно, он сказал:
– Леонард, ты не хочешь немного прошвырнуться? Может, сходим в кино или типа того? Мы совсем не знаем друг друга, ведь так? А это даже как-то странно, не находишь?
Я обдумал его предложение и ответил:
– Пойми меня правильно, но для меня слушать твою игру на скрипке – однозначно самое волнующее событие за день. И по-моему, часть этого волшебства состоит в том, что я знаю тебя только как классного музыканта. Единственно и исключительно. И я боюсь, что, если мы с тобой подружимся и вообще, твоя музыка утратит для меня часть своего волшебства. С тобой такое уже случалось? Типа, ты думаешь, будто человек реально что-то из себя представляет и отличается от других, но затем ты знакомишься с ним поближе, и это все портит. Понимаешь, о чем я говорю?
