Они продолжали спускаться по ступеням, и Минерва поняла, куда ведет ее граф.
Если ее догадка была правильной, он собирался запереть ее в подземелье, откуда невозможно было сбежать. На следующее утро, по его собственным словам, он сдаст ее властям.
При мысли о том, к чему это приведет, Минерве захотелось зарыдать.
Впрочем, ее рассудок говорил ей, что этого не случится.
Если граф захочет защитить доброе имя маркизы, он вряд ли захочет, чтобы преступник объяснил властям, каким образом он пытался шантажировать графа.
Минерва сказала себе, что он, вероятно, захочет наказать ее по-другому.
Если он попытается применить силу, придется сообщить ему, что она женщина, а не мужчина.
Они прошли по длинному темному коридору, освещенному только фонарем, который теперь нес граф.
Чем ближе было подземелье, тем лихорадочнее Минерва пыталась сообразить, не лучше ли ей признаться во всем сейчас, вместо того чтобы ждать до утра.
Однако каково бы ни было ее решение, одно ей было ясно — ни в коем случае не следовало упоминать Тони, иначе граф и его друзья будут презирать юношу.
Сам же Тони будет до того зол, что вряд ли когда-нибудь еще заговорит с сестрой.
«Как я вынесу это? Неужели я потеряю все — брата, дом, все на свете?» — в отчаянии спрашивала себя девушка.
Она была до того перепугана, что бездумно подчинялась приказам графа, предпочитая молчать.
Когда они спускались в подземелье, Минерва подумала, удивлен ли граф ее упорному молчанию.
В то же время она уже в сотый раз задавала себе вопрос: что же делать? Однако они уже были в темнице, а ответ так и не нашелся.
Граф повесил фонарь на гвоздь, и Минерва пришла в ужас, заметив сырые стены и запах подземелья. К тому же ей вспомнилась фраза из отцовской книжки, гласившая, что у «проклятых датчан, заключенных здесь», не было никакого выхода.
«Я должна сказать графу, кто я на самом деле, и умолять его освободить меня», — решила наконец Минерва, однако, едва она раскрыла рот, граф произнес:
— Вы останетесь здесь до тех пор, пока я не решу, что с вами делать. Однако я буду милосерден и развяжу вам руки. Если вы попытаетесь напасть на меня, я пристрелю вас — понятно?
Он перебил ее, и девушка почувствовала, что слова, которые она хотела произнести, замерли у нее в горле.
Почувствовав, как он развязывает веревку, которая стягивала руки, Минерва решила предпринять еще одну попытку и умолять своего тюремщика о милосердии, но не как мужчина, а как женщина.
Ей вовсе не хотелось оставаться здесь одной, а темницы всегда пугали ее.
Минерва глубоко вдохнула и сквозь прорези в маске посмотрела на графа.
— Прошу вас… — начала она, но граф снова перебил ее:
— Теперь, — произнес он, — у вас будет достаточно времени, чтобы раскаяться в содеянном. Могу вас заверить, что, по словам прежнего владельца этого замка, из этой темницы невозможно сбежать, так что не тратьте время на поиски выхода.
Девушка решила, что единственным ее шансом на спасение будет правда, и снова попыталась заговорить, однако ее слова были заглушены внезапным оглушительным грохотом.
Она подскочила от ужаса и тут поняла, что захлопнулась железная дверь, к которой граф стоял спиной.
Эхо все еще звенело в ее ушах. Граф и Минерва ошеломленно уставились на дверь, и девушка услышала звук задвигаемого засова.
Словно в страшном сне снаружи раздался торжествующий голос:
— Вы правы, милорд, сбежать отсюда невозможно!
Минерве не составило труда понять, кто был говоривший.
Посол говорил на почти безупречном английском языке, но еще когда он обращался к жене, Минерва подметила в его речи отчетливый акцент.
— Что вы делаете, черт возьми? — возмутился граф.
— Хотелось бы спросить вас о том же, — ответил с другой стороны двери посол.
— Думаю, вы делаете ошибку, — сказал граф. — Нам следовало бы обо всем переговорить наедине.
При первых же его словах девушка заметила в его голосе напряжение, порожденное ужасом произошедшего:
Теперь же, словно контролируя себя, он стал говорить медленнее и гораздо более примирительно.
— Нетрудно изображать невинность, — ответил посол, — но позвольте сообщить вам, что моя жена во всем созналась. Вы соблазнили ее, применив силу, и она не могла сопротивляться.
Минерва заметила, что граф словно окаменел, и решила, что это от злости. Однако, когда он заговорил, его голос был так же размерен и спокоен:
— Я продолжаю утверждать, ваше сиятельство, что мы должны обсудить это как джентльмены и достойные люди.
— Слава Богу, я не англичанин, — ответил на это испанец. — Я человек, который готов защищать свою честь и свое доброе имя!
Он издал какой-то неразборчивый яростный звук и добавил:
— Этой ночью, Горлстон, я собирался дождаться, пока вы уснете, и покалечить вас так, чтобы вы уже никогда не могли иметь женщину.
— Да вы с ума сошли! — произнес граф с трудом, словно его губы едва могли пошевелиться.
— Нет, я в своем уме и в своих правах, — ответил посол. — Однако, пока я ожидал возможности отомстить вам, вы поступили гораздо проще, сами придя в темницу.
Он рассмеялся, очень страшно и неприятно.
— Вы не будете покалечены, милорд, вы просто умрете! Ваши гости уже объяснили мне хитрое устройство этих подземелий, и теперь я включаю воду. Вы утонете — какая жалость!
Минерва издала приглушенный вскрик. Посол продолжал:
— Никто не сможет связать мое имя с вашей смертью, а когда мне сообщат обо всем, я буду сожалеть о вас. Прощайте, Горлстон! Пока вода будет подниматься все выше и топить вас, можете думать о том, что теперь испанец отомщен!
Он замолк, и Минерва поняла, что он повернул колесо, позволившее воде изо рва найти дорогу в темницу.
Девушка услышала, как вода полилась на пол позади них.
Должно быть, граф тоже услышал это, потому что сделал несколько шагов вперед, встал вплотную к двери и произнес, положив на нее обе руки:
— Послушайте, Алькала, вы не можете поступить так ни со мной, ни с этим юношей, который ни в чем не виноват перед вами!
Граф сделал паузу, но еще до того Минерва поняла, что посол уходит. Она расслышала шаги, звук которых замирал вдали по мере того как испанец взбирался по винтовой лестнице.
Должно быть, граф тоже услышал это, потому что в отчаянии закричал:
— Алькала, ваша светлость! Умоляю вас!..
Его голос эхом отдался в маленькой темнице, но снаружи царило молчание.
