— И еще я заметила, — настойчиво продолжала Магдалина, — мы с тобой никогда не попадали в такую толпу среди такого множества людей, и в то же время никогда не были так удивительно одни. Когда вчера ты засыпал, я смотрела на тебя и размышляла. Похоже, что когда человек очень счастлив или очень несчастен, он чувствует себя одиноким даже среди людей, им не удается пробиться к нему и помешать.
— Ты хочешь сказать?.. — ему вдруг стало ее жаль.
— Да, — ответила она.
— Ну, и что ты поняла… мы с тобой счастливы, или несчастны? — спросил он.
— Мы до неприличия счастливы и отчаянно несчастны.
Ее слова отдаляли ее от него, отнимали ее. Ему захотелось выкурить крепкую сигарету.
— Это прозвучало, как приговор.
— Ты меня не знаешь, — нелогично ответила она.
— А ты меня?
— Ты засыпаешь, как маленький ребенок.
Ему хотелось курить. Она, словно поняв, вытащила из пачки «Давидофф» сигарету, прикурила и протянула ему.
Часов в одиннадцать они спускались к морю, уходили на дальние пустынные пляжи, прячась, как преступники, среди дюн — застывшего подобия моря, обросших тишиной и жилистыми травами, в которых сгорало солнце. Раскаленный песок жег им пятки, словно пытаясь доказать, что все обозримое, даже якобы мертвое — живо. Они купались. Заплывали далеко в море, на глубину, где их одиночество становилось пугающим, и смущенные, испуганные своей малостью, спешили вернуться на берег. Это разжигало в нем злость. Как-то они лежали у выброшенного волнами на пляж, высушенного солнцем пня, и тут он снова почувствовал, что Магдалина ускользает от него. Казалось, она его покинула.
— Я давно хочу тебя спросить… — собравшись с духом, произнес он, с трудом отрываясь от ее разнеженных глаз.
— Слушаю тебя. Спрашивай.
— Почему именно Корявый?
Магдалина вздрогнула и тоже отвела глаза.
— Мы были одноклассниками, учились в одной школе в Сапаревой Бане, в первом классе я помогала ему писать буквы, в буквальном смысле держала его за руку, когда он выводил свои каракули. Он влюбился в меня еще тогда… И когда я уехала в Софию поступать в институт, он приехал вслед за мной ровно через два дня. С одним чемоданчиком и жареной курицей, завернутой в полотенечко его бабушки.
— Ты, с твоими возможностями, и Корявый… С какой стороны ни глянь, не могу понять.
— Он заботился обо мне. Я была абсолютно одна, потеряна и одинока. Обо всем заботился Корявый.
— Уверен, дело не в этом, — жестко отмахнулся Боян.
Магдалина вернулась на мгновение — прикурить сигарету — и снова исчезла.
— Однажды после лекции наш преподаватель английской литературы, профессор, познакомил меня с писателем Симеоновым. Тот был ровесником моего отца. Грустный, одинокий, как я, забытый всеми, мне нравились его книги. Мы с ним несколько раз встретились в писательском кафе в Столичной библиотеке, там он выглядел еще более потерянным и ранимым. Однажды в субботний день он пригласил меня к себе. Помню его кабинет, вылинявшие старенькие шторы, дрожание его левой руки, его кошку — черное исчадие ада, засыпавшее у него на коленях или наблюдавшее за нами желтыми потусторонними глазами, — ее голос становился все тише, все отстраненней, у него возникло чувство, что все это она рассказывает самой себе. — Говорил он умно и забавно, обращаясь ко мне одной, со мной такого еще не было. Я была не готова к такой искренности, просто не могла ее вынести. Меня это опьянило и застало врасплох. Он не обманул — он пожелал меня. И был опытным и одновременно немощным, пропахшим валерьянкой. Он стал моим первым мужчиной. Я решилась на это из жалости — к нему, к ветхому бельишку его жены, из уныния и страха одиночества или потому, что любила его книги. Потом я приняла душ и вымыла чашки, из которых мы пили травяной чай «Волшебник». Когда я вышла из его дома, меня ждал Корявый. Он меня всегда ждал. Везде и до последней возможности. Глянул на меня и все понял.
Магдалина выровняла ладонью песок рядом с собой, смешав ракушки, которые раньше выложила узором.
— И что? — спросил Боян, его злость перерастала в тревогу, в какую-то опустошительную тревогу.
— Он предложил нам пожениться. Я рассмеялась в ответ, — она отбросила сигарету и отвернулась. — Тогда он изнасиловал меня в первый раз, в подъезде. Было очень больно, в отличие от писателя, Корявый был неопытен, но силен, как бык. Вот он меня обманул. Он втоптал в грязь мою девственность, которую оберегал годы.
— Почему ты не пошла в полицию… куда-нибудь… не важно, куда?
— Ты знаешь, что такое страх? — глаза Магдалины совсем опустели, а потом медленно стали заполняться — не чувством, не отчаяньем или злостью, а знанием. — В то время Корявый уже работал телохранителем у одного из шефов ВИС-группировки[19]. Он перехватывал меня на выходе из Университета в своем громадном серебристом Мерседесе, в котором вместе с ним всегда торчала парочка его шестерок в черных очках и многочисленных татуировках, наверное, и на задницах тоже. Каждую пятницу он бил меня смертным боем, переставал на несколько дней, пока не сойдут синяки, и все начиналось сначала. В остальные дни недели он меня насиловал. В общежитии, на каком-то чердаке, в лифте, на глазах у моей соквартирантки и своих дружков. Когда напивался, отдавал меня своим извергам… Подтягивал стул, садился и смотрел, тупо смотрел на нас, словно ему крутили какой-то надоевший фильм. Этот ад длился шесть месяцев, он избивал меня и насиловал, пока я не согласилась…
— Господи, да я, я… — простонал Боян.
— Ты знаешь, что такое страх? — сухо повторила Магдалина. — Страх за себя, за мать и отца, за братьев и сестру… В Сапаревой Бане дома наших родителей стоят рядом, через забор.
— Я ему его выровняю, этому подонку… — его чуть отпустило, ожесточение выплеснулось на конкретику. — Завтра же вышвырну его на улицу, он у меня будет грузчиком на Солевом рынке.
— Не нужно. Корявый — отец моего ребенка, — в ее словах не было жалости, скорее, усталость. Непередаваемая, непосильная усталость. — Он тебе предан, телохранитель из него надежный. Он и от меня тебя будет охранять.
— Но ведь он тебя не любит, он даже тебя не любит, — Боян попытался погладить Магдалину по руке, но она отдернула руку.
— Ты прав… с тех пор, как он меня изнасиловал, я для него исчезла, просто умерла. Корявый и в самом деле меня не любит. Но любит делать мне больно. — Она на мгновение задумалась. — Наверное, я для этого и создана, все любят причинять мне боль…
Слава богу, мимо них через дюны прошлепала семья отдыхающих, и это отвлекло его внимание. Они шли след в след, мужчина впереди тащил надувную лодку, огромную, забитую доверху сумку, кассетник и свое пузо. Он казался нервным, измученным жарой и злым. Его жена несла пляжную сумку и зонт, девочка — свою беззаботность.
