– К тете Наде на параде подошел комиссар,Он подходит сзади-сзади, шумно дышит в небеса.Флот воздушный, флот воздушный в небесах, в небесах,Тете Наде стало душно в теплых байковых трусах…
Затем последовал разудалый припев – определенно мой новый знакомый обладал завидными музыкальными способностями.
– Классно поешь, – похвалил я.
– Хочешь, гитару вынесу? – Он обрадовался, даже привстал. – Попоем?
Петь мне не хотелось, не хотелось и обижать его. Я кивнул на бутыль:
– Глотнуть можно?
– Какой вопрос!
Он ловко вытер ладонью горлышко и протянул бутылку мне. Пойло действительно оказалось сладеньким – девушки были правы. Мы разговорились. Он окончил испанскую спецшколу, поступил в автодорожный, отучился два курса и был отчислен, прошлым летом жил в Планерском, этим собирается в Коктебель. Его речь, интеллигентная, почти аристократическая, была пестро разукрашена московским дворовым жаргоном, блатными оборотами и хипповым сленгом. Иногда ни с того ни с сего он начинал петь.
– Ты себе не представляешь, у нас в Крыму такие стремаки были! Я там два месяца жил на аске, с центровым пиплом, из олдовых – Валька Ринга, Феликс-Америка – знаешь? Но неизбежно все эти навороты меня достали, в первую очередь финансовый аскетизм. К тому же береза злобствовала, винтилово каждый вечер. Да еще урла голимая. В лом такой расклад, как ты понимаешь.
– Да, – согласился я. – Без мазы это.
– Без мазы конкретно. Но природа, чувак, чудо что за природа!
К дому подъехала черная «Волга», уперлась решеткой в шлагбаум. Открылась задняя дверь. На тротуар выбрался мужчина, толстый, с пунцовым лицом. Одернул пиджак, степенно направился к парадному.
– Ястребов. Из «Пятки».
– Пятки?
– Пятое управление. Мой батя тоже там пашет. Борьба с идеологической пропагандой и антисоветскими элементами. Вроде меня!
Парень по-жигански заржал, хлопнул в ладоши и жестом фокусника достал из кармана френча новую бутылку.
– У меня стрела в «Яме» забита с Аликом Купером. – Он чиркнул зажигалкой, наклонив бутыль, поднес огонь к пластиковой пробке. – Но, думаю, нам ничто не должно помешать разделить семьсот пятьдесят грамм этого прекрасного алжирского нектара за рубль двадцать семь. Не так ли?
Пластиковая затычка почернела, пластмасса загорелась и начала коптить. Сальвадор задул огонь и, подцепив пробку с другой стороны зубами, ловко откупорил бутыль.
– Прошу! – Он протянул напиток мне.
Наступал вечер. Бесцеремонные московские сизари гуляли у наших ног и клевали окурки. Люди начали возвращаться с работы. У шлагбаума остановилась «Лада», я вытянул шею. Из машины вышел долговязый тип в коричневом костюме, открыл замок и поднял шлагбаум.
– Ты знаешь этого? – спросил я.
– Кого? – Сальвадор пытался кормить голубей табачными крошками. – Этого? Кажется, с пятого. Затрудняюсь точно сказать.
Вышла ухоженная тетка в красном «адидасовском» костюме, с ней пудель. Пес весело подскочил к нам, Сальвадор радостно потрепал его за холку.
– Фу! – брезгливо крикнула тетка. – Фу, Чарли!
26
К шести я остался один, Сальвадор ушел на стрелку с Купером. У меня кончились спички, и я прикуривал сигарету от сигареты. От приторной отравы страшно хотелось пить. Я был пьян, голова начинала тупо болеть. В доме зажигались огни, на кухне второго этажа лысый мужик в майке что-то жарил на плите.
Опустив голову на руки, я с отвращением смотрел на желтые фонари. Тополиный пух плыл по вечернему городу, оплетая его мутной сетью, превращая в кокон. Паутина, проклятая паутина! Она оплетает тусклые лампы, мертвые деревья, пыльные дома, лица людей, их руки… Внезапно, точно спазм боли, меня поразил приступ невыносимой жалости к себе. Я чуть не заплакал. Господи, у меня же никого нет, кроме нее! Кроме моей Ларисы! Я сижу тут, и меня оплетает проклятая паутина, еще немного – и мне никогда не выбраться из этой песочницы. А она в этом чертовом доме, в этой дурацкой квартире, которая принадлежит этому подлецу!
Я представил Ларису: она сидела в самом центре пустой комнаты на табуретке, сверху – тюремный фонарь в жестяном плафоне. Хворый свет падал сизым конусом. Сейчас откроется серая дверь, и в комнату войдет он, человек без лица. Гнусный скот! От омерзения я задохнулся, мои внутренности скрутила судорога, я подался вперед и скорчился в мучительном приступе. Меня вырвало бордовой гадостью прямо в песочницу.
