Видимо, в те дни Громыко представлялся себе не только старейшим, но и самым гибким в мире министром иностранных дел. Однажды в начале июня 1970 года, во время одной из наших регулярных встреч с Громыко, министр вдруг поинтересовался состоянием здоровья и настроением Бара. Он пояснил, что, наблюдая за своим немецким партнером по переговорам, пришел к заключению, что тот находится не в наилучшем расположении духа.
Подтвердив наблюдение проницательного министра, я объяснил ему, что у Бара на сегодня нет никаких оснований для приподнятого душевного настроя, и аргументировал это доводами, которые, конечно, и без того были известны Громыко, внимательно, впрочем, меня выслушавшему.
Кампания, развернутая в Германии против статс-секретаря в связи с опубликованием так называемых «заметок Бара», нацелена была на то, чтобы обвинить его в превышении данных ему полномочий, неумении найти подхода к русским партнерам и чуть ли не в подыгрывании им, а также во всех прочих смертных грехах.
Впервые я увидел, как на лице министра вместо привычно непроницаемой гримасы появилось нечто вроде сочувствия.
— Я это заметил, — зазвучал его глуховатый голос. — Прошу вас, скажите господину Бару, что мы в ближайшее время постараемся сделать определенные шаги по укреплению его позиции. Я уже имел беседу на эту тему с Леонидом Ильичом, и мы обо всем договорились…
И Громыко умолк, довольный собой. Министр встал, давая понять, что аудиенция завершена.
Был конец рабочего дня, и серый поток чиновников дипломатического ведомства, разбавленный вкраплениями ярких заграничных платьев секретарш и машинисток, вынес меня на Смоленскую площадь. Заканчивался жаркий июньский день, и люди, обезумев от кабинетной пыльной духоты, рвались прочь из города.
Мой путь лежал по Кутузовскому проспекту, через мост над Москвой-рекой, и я решил проделать его пешком.
Страна готовилась к очередным выборам, и все дома по обе стороны проспекта полыхали ярко-красными полотнищами транспарантов. На некоторых белой краской были выведены лозунги и цитаты из речей Брежнева. Там, где цитат недоставало, полотнища краснели незапятнанным кумачом, веселя глаз и маскируя имевшиеся на стенах дефекты.
У дома номер 26 по Кутузовскому проспекту, где находилась городская квартира Брежнева, я остановился. По осевой линии проезжей части улицы, сверкая голубыми искрами и завывая сиреной, неслась желто-синяя милицейская машина. Перекрывая вой сирены, из громкоговорителя разносились призывы к водителям безотлагательно встать в крайне правую полосу движения. Вслед за машиной на проспект рвалась кавалькада из пяти лаково-черных холеных лимузинов, каждый не менее десяти метров в длину. Блестя красно-синими мигалками на крышах, они промчались в сторону Триумфальной арки, мимо дома того, ради которого ежедневно, утром и вечером, затевался этот спектакль.
Жаль, что сильные мира сего не в силах заглянуть в будущее. Иначе Брежнев тогда непременно остановил бы бронированный автомобиль. И внимательно вгляделся бы в то место на стене своего дома, где вскоре после его смерти будет торжественно водружена, а через двенадцать лет с проклятиями сорвана, гранитная мемориальная доска с его профилем, а на фасаде останутся лишь четыре аккуратно замазанных цементом дырки от гвоздей.
Сегодня, проходя мимо дома под номером 26, я внимательно гляжу на следы этих попыток замуровать прошлое и думаю, неужели есть люди, уверенные, что историю так легко залепить цементом.
Ведь она уже состоялась.
12 июля 1970 года Брежнев выступил с предвыборной речью, в которой обозначил обнадеживающие перспективы, появившиеся в отношениях между ФРГ и СССР. Относительно хода переговоров, которые вел тогда в Москве с немецкой стороны Бар, он сказал: «Этот обмен мнениями мы рассматриваем как полезный, и со своей стороны готовы продолжить переговоры и довести их до успешного конца».
Я весьма скептически отнесся тогда к эффекту, который могла оказать речь Брежнева на Западе, расценив сказанное им как очередную пропагандистскую акцию Громыко.
Двумя неделями позже, 26 июля, в Москву для ведения переговоров прибыл министр иностранных дел ФРГ Вальтер Шеель. Сопровождали его статс-секретари Франк и Бар, а также группа специалистов.
Вскоре после их приезда я обедал в ресторане гостиницы «Националь» с помощником Бара Заане. Я был серьезно посрамлен за свой скептицизм в отношении брежневского заявления, ибо в течение всего вечера гость постоянно возвращался к тому, какое громадное впечатление произвело заявление Генерального секретаря в Германии и особенно в той его части, где речь шла о проводившихся Баром переговорах как об «обмене мнениями». Оппозиция в это время как раз резко выступала с разоблачительными обвинениями Бара в том, что он ведет в Москве не зондаж, а переговоры, не имея на то соответствующие полномочия.
С началом же официальных переговоров 27 июля вновь начались «безумные дни», которых было, к счастью, всего одиннадцать.
В последний из этих дней, а именно 7 августа 1970 года, в Доме приемов МИД на Спиридоньевке состоялось парафирование Московских договоров между СССР и ФРГ Вальтером Шеелем и Андреем Громыко. Их основу составили беспощадно раскритикованные оппонентами «10 пунктов» Бара. В тот же день, спешно дожевывая бутерброды с икрой на приеме, устроенном Громыко по случаю такого события, команда Шееля готовилась срочно вылететь домой. Днем позже в Бонне состоялось заседание правительства, которое одобрило парафированные договоры и уполномочило федерального канцлера Брандта их подписать.
Брандт, как опытный кузнец, знал, когда следует ковать железо.
11 августа самолет ВВС ФРГ доставил канцлера Брандта в Москву.
Его и наиболее репрезентативную часть западногерманской правительственной делегации разместили в особняках на Ленинских горах. Оттуда открывается прекрасный вид на изящный изгиб, который делает Москва-река, круто беря вправо вокруг Лужников с овалом знаменитого стадиона. Чуть дальше красуется грандиозный ансамбль несравненного в русской истории и архитектуре Новодевичьего монастыря. Не менее знаменито и элитарное кладбище, расположенное внутри монастырской ограды. Многие годы оно было последним пристанищем для тех, кто верой и правдой служил делу, в правоте которого никогда не сомневался.
Жизнь большинства покоящихся там была бурной, а судьба драматичной, даже, порой, трагичной, как судьба всей России. Лишь здесь обрели они покой, да и то не вечный.
Отцы русской современной истории многократно вписывали, вычеркивали, а затем вновь выносили их имена на страницы своих книг в сиюминутную угоду живущим и правящим, забывая, что история создается не пером, а чем-то другим.
И все же здесь на Новодевичьем кладбище усопшие чувствовали себя в большей безопасности. Кощунственная рука постороннего не осмеливалась проникать за каменную ограду, и застывшие в надгробьях события оставались нетронутыми.
От сломанной мраморной розы на могиле трагически погибшей жены Сталина— Надежды Аллилуевой до крупной, как гигантский глобус, изваянной головы Хрущева.
