– Нет, не слышал. А что?
– Шарлотта ее расторгла.
– Быть не может!
– Может-может. Всякому терпению есть предел.
Избавившись от Гэндла, я побежал к Шарлотте.
– Что я слышу? – сказал я, когда тетка удалилась в то логово, где обитают тетки. – Какие неприятные новости!
– Новости? – откликнулась Шарлотта. Она была бледна, печальна и явственно похудела.
– Насчет Уоллеса. Зачем вы разошлись? Может, все-таки помиритесь?
– Нет, если он не станет собой.
– Вы же созданы друг для друга!
– Он совершенно изменился. Вам не рассказывали?
– Так, вкратце.
– Я не выйду, – сказала Шарлотта, – за человека, который кривится при малейшей оплошности. В тот день, – голос ее дрогнул, – в тот день он буквально облил меня презрением из-за того, что я взяла н-н-не т-тяжелую, а л-л-легкую клю-клю-клюшку.
И она разрыдалась. Я пожал ей руку и ушел.
Направился я к Уоллесу, чтобы воззвать к его лучшим чувствам. Он находился в гостиной, где чистил короткую клюшку. Даже в такую минуту я заметил, что она совершенно обычна. В добрые старые дни неудач он пользовался какими-то дикими орудиями, напоминающими крокетный молоток, неправильно сросшийся в детстве.
– Как дела, мой мальчик? – сказал я.
– Привет! – сказал он. – Вы вернулись.
Мы начали беседу, и почти сразу я понял, что мне говорили чистую правду. Манера его, тон, выбор слов просто дышали надменностью. Он говорил о медали, словно уже получил ее. Он смеялся над товарищами. Мне пришлось потрудиться, чтобы выйти на нужную тему.
– Я слышал неприятную новость, – сказал я.
– Какие такие новости?
– Мы беседовали с Шарлоттой…
– А, вы об этом!..
– Она мне сказала…
– Так будет лучше.
– Почему?
– Не хотел бы грубить, но у бедняги гандикап – четырнадцать, и вряд ли он понизится. В конце концов, мужчина должен уважать себя.
Передернуло меня? Сперва – да. Но вдруг я ощутил в коротком смешке что-то кроме бравады. Глаза его были грустны, рот – странно искривлен.
– Мой дорогой, – серьезно сказал я, – вы несчастны.
Я думал, он станет возражать, но он глубоко вздохнул.
– Странная штука, – сказал он. – Когда я вечно мазал, мне казалось, что нет лучшего счастья, чем гандикап – ноль. Я завидовал чемпионам. Это все чушь. Гольф приносит счастье только тогда, когда у тебя в кои веки что-нибудь получится. Теперь гандикап мой два, и мне начхать. Что толку? Все мне завидуют, все на меня сердятся. Никто меня не любит.
Голос его скорбно сорвался, и верный терьер, спавший на коврике, проснулся, подвинулся ближе и лизнул ему руку.
– Собака вас любит, – сказал я, донельзя растроганный.
– Но я не люблю собаку, – ответил Уоллес.
– Вот что, – сказал я, – подумайте немного. Вы раздражаете людей только своей манерой. На что вам эта надменность? Немного такта, немного терпимости, и все будет в порядке. Шарлотта любит вас по-прежнему, но вы ее обидели. Зачем, скажите на милость?
Он печально покачал головой.
– Ничего не могу поделать. Меня просто бесит плохая игра, и я вынужден это сказать.
– Тогда, – грустно вымолвил я, – выхода нет.
Соревнования в нашем клубе – серьезные события, но, как вы знаете, важнее всех – июльское. В начале того года все думали, что медаль достанется Гэндлу, но время шло, и многие уже ставили на Уоллеса, надо заметить – неохотно, очень уж его невзлюбили. Мне было больно видеть, как холодны с ним члены клуба. Когда матч начался, никто не приветствовал криком его безупречные удары. Среди зрителей была и Шарлотта, очень печальная.
Партнером ему выпал Питер Уиллард, и он довольно громко сказал мне, что играть с таким чурбаном – истинная мука. Скорее всего Питер не слышал, а если и слышал, это ничего не изменило. Играл он ужасно, но всегда участвовал в соревнованиях, поскольку считал, что они полезны для нервов.
После нескольких его неудач Уоллес закурил с тем подчеркнутым терпением, которое выказывает раздраженный человек. Немного погодя он еще и заговорил.
– А вот откройте мне, – сказал он, – зачем играть, если вы все время задираете голову? Опускайте ее, опускайте. Вам незачем следить за мячом, все равно он далеко не улетит. Сосчитайте до трех, а уж потом посмотрите.
– Спасибо, – кротко ответил Питер. Он знал, что плохо играет.
Сторонники Гэндла, один за другим, переходили к Уоллесу, который сразу показал, что побить его нелегко. Он уложился в тридцать семь ударов, то есть на два больше расчетного количества. С помощью второго удара, после которого мяч приземлился в футе от колышка, он прошел десятую с трех раз, тогда как хорошим результатом считалось и четыре. Сообщаю это, чтобы показать, что он был в прекраснейшей форме.
Теперь тут все иначе, и нынешняя вторая лунка была тогда двенадцатой. Ей придавали практически решающее значение. Уоллес знал об этом, но не волновался. Он хладнокровно закурил, переложил спички в задний карман и стал беспечно ждать, когда другая пара освободит лужайку.
Вскоре они удалились, Уоллес ступил на траву, но ощутил, что его шмякнули по спине.
– Прошу прощения, – сказал Питер. – Оса.
И он показал на труп, тихо лежащий рядом с ними.
– Я боялся, что она вас укусит, – объяснил Питер.
– Мерси, – отвечал Уоллес.
Тон его был сухим, ибо у Питера большая и сильная рука. Кроме того, в толпе раздались смешки. Наклоняясь, он кипел от злости, что усилилось, когда Питер заговорил снова.
– Минуточку, – сказал он.
Уоллес удивленно обернулся.
– В чем дело? – вскричал он. – Вы что, не можете подождать?
– Простите, – смиренно сказал Питер.
– Нет, что же это! – кипятился Уоллес. – Говорить с человеком, когда он готовится к удару!
– Виноват, виноват, – признал вконец раздавленный Питер.
Уоллес наклонился снова и почувствовал что-то странное. Сперва он подумал, что это приступ люмбаго, но раньше их не бывало. Потом он понял, что ошибся в диагнозе.
– Ой! – закричал он, подскакивая фута на два. – Я горю!
– Да, – согласился Питер. – Я как раз хотел вам сказать.
Уоллес бешено захлопал ладонями по задней части штанов.
– Наверное, когда я убивал осу, – догадался Питер, – вспыхнули ваши спички.
Уоллес не был расположен к обсуждению первопричин. Он прыгал, как на костре, сбивая огонь руками.
