А случиться в лесу может все.
Полицейский лежал с приступом диареи. Белый, как парашютный шелк. Вдобавок ко всему у него, похоже, поднялась температура. Либо его действительно скрутило внезапной болезнью, либо принял какое-то сильнодействующее средство. Возможно, какое-нибудь самодельное зелье. Жители здешних мест – народ болотный, загадочный.
Немцы, унюхав запах фекалий, которые могли кишеть бактериями опасной заразной болезни, тут же вышли из дома и теперь совещались во дворе. Лейтенант Шмитхубер заметно нервничал. Сроки операции затягивались. Предстояло пройти мимо русских постов, расположенных среди болот и проток, а они еще не нашли проводника, который сумел бы провести их мимо пулеметов противника не просто без потерь, но, в чем и состояла одна из задач, незаметно. Чтобы на той стороне не переполошились по поводу появления в районе падения самолета столь многочисленной разведгруппы.
Радовский приказал своему фельдшеру осмотреть больного. Фельдшер тут же приказал принести теплой воды, засучил рукава и приступил к осмотру. Через несколько минут кивнул Радовскому, подтвердив, что полицейский действительно болен.
– Дайте ему каких-нибудь лекарств. И оставьте впрок. Хозяйке объясните, как пользовать. Ведь отдаст Богу душу, детей сиротами оставит.
– Слушаюсь, господин майор, – ответил фельдшер.
Фельдшер Петров. Человек, как определил его Радовский, загадочный. Сдержанный. С достоинством и хорошими манерами, которые, однако, не склонен демонстрировать. В недавнем прошлом, скорее всего, врач с большой практикой в звании не ниже майора медицинской службы РККА. На вид лет тридцати пяти. Видимо, где-то там, за линией фронта, не исключено, что в Москве, имеет семью. Но в анкете написал, что холост. Даже зная, что на жену и детей может получать ежемесячное дополнительное жалованье. Умеет ограничивать себя, даже в самом необходимом. Во взаимоотношениях с другими курсантами ровен, не конфликтен. Друзей не имеет. Как фельдшер, пользуется уважением курсантов. Радовский вытащил его из концлагеря в Орше уже после своего возвращения из-за линии фронта. Владимир Алексеевич Петров. Год рождения 1912-й. Бывший военфельдшер 749-го стрелкового полка 222-й стрелковой дивизии. Но вряд ли эта фамилия и должность подлинные. Вернее, и красноармейская книжка на имя старшины Петрова, и фамилия, имя, отчество подлинные, но принадлежат они не тому человеку, который сейчас заканчивал осмотр больного и который несколько месяцев назад назвался этим именем, когда Радовский вызвал его на собеседование в кабинет начальника лагеря для военнопленных. Слишком лаконичны и профессионально верны его движения, слишком точны вопросы, которые он задает больному, чтобы принадлежать простому армейскому фельдшеру. До мобилизации в 1941 году работал в той же должности в простой районной больнице где-то в Вологодской губернии. Вернее, области. Так по легенде. И всей правды о состоянии «самооборонщика» он, скорее всего, не узнает. Радовский заметил, как фельдшер Петров, прежде чем приступить к осмотру больного, взглянул на беременную хозяйку и детей, сгрудившихся возле печи. Дети буквально застыли в каком-то немом ожидании. Словно они, пришедшие незвано в это жилище среди лесов и болот, мешали им исполнять некий обряд по спасению жизни их кормильца, метавшегося сейчас в жару на соломенном матрасе.
Что ж, надо было поскорее отсюда убираться, чтобы действительно не мешать им.
Выходя из дома, Радовский обратил внимание на сапоги, стоявшие под порогом. Они были не просто заляпаны уличной или дорожной грязью, на них налипла лесная грязь – сухие крошки прошлогодней листвы, кусочки моха и еловые хвоинки. Между тем «самооборонщик» сказал, что весь предыдущий день он работал в огороде. То же подтвердила и хозяйка. Ах, эти болотные люди…
Когда выехали с хутора, Радовский приказал одному из своей группы остаться и понаблюдать за хутором. О своем решении пришлось поставить в известность Шмитхубера. Немец недовольно посмотрел на него, оглянулся на исчезающие в зарослях молодых сосен пологие крыши хуторских построек и кивнул в знак согласия. На каждую вынужденную задержку в пути, даже если она занимала минуту-другую, лейтенант реагировал как на острейший приступ зубной боли. Спустя некоторое время, когда уже ехали лесной дорогой, спросил:
– У герра майора есть основания не доверять этому русскому?
– Нет, – ответил Радовский.
Лейтенант с вопросительной усмешкой взглянул на него. Потом махнул рукой:
– Кажется, я что-то понимаю. Особенности здешней природы, болота, комары, леса, загадочные пространства, заселенные только зверьем, птицами и насекомыми, способствуют тому, что в характере местных жителей развиваются некие причудливые особенности. Они соответствуют здешнему краю, но не соответствуют характеру жителя равнин и полей. Так? И этот зазор раздражает одних и пугает других.
Радовскому ничего другого не оставалось, как только кивнуть немцу в знак согласия и польстить его проницательности и глубине познаний русской души.
– Толстой и Достоевский… – Абверовец покачал головой. – Я долго не мог понять, где же суть. С одной стороны их герои очень похожи на здешних жителей. С другой – абсолютно нет! В России все запутано. Даже в литературе. Пожалуй, только музыка ясна и чиста, как здешние озера. Посмотрите, герр Радовский, вода прозрачна даже в болотах! Я только теперь это заметил. Удивительно! Только здесь можно понять всю глубину вашей музыки. Ваш Чайковский, Рахманинов. Вы ведь себя считаете русским?
– А я и есть русский. – И Радовский повторил эту фразу по-русски.
Шмитхубер кивнул. Потом снова заговорил о музыке, о русских композиторах, которых, похоже, он действительно знал лучше своих, немецких и австрийских. Радовский слушал лейтенанта Шмитхубера с интересом, со сдержанной улыбкой, но разговора не поддержал. Когда офицер абвера лезет в душу другому офицеру абвера, который к тому же русского происхождения, это может быть более чем двусмысленно. Но может и не иметь никакой подоплеки. Немцы – народ романтичный. При всем их рационализме. А этот, Шмитхубер, наверняка откуда-нибудь с юга Германии, баварец, тиролец или шваб. Но не пруссак. Немецкую культуру делали не пруссаки. Пруссаки делали немецкую армию. И армии подчинили все. А этот – натура утонченная. И теперь, когда пролили столько крови и когда в эту кровь втянули многие другие народы, их особенно тянет на рассуждения о высоком.
– У русских, герр лейтенант, очень высокие культурные запросы, – наконец выдавил из себя Радовский и даже не взглянул на немца.
Тот тоже сделал вид, что не расслышал своего собеседника.
Вот и прикончили тему, с удовлетворением подумал Радовский.
Стычка между ними произошла вчера вечером, когда лейтенант Шмитхубер приказал своему радисту включить рацию. Радовский тут же спрыгнул с коня, подошел к ним и спросил:
– Что вы намерены предпринять? – И кивнул на ящик «Петрикса».
Немец-радист щелкнул тумблером, и рация издала характерный вибрирующий звук откликнувшегося эфира.
– Мне нужно выйти на связь с подполковником Брукманном. А в чем дело? – И лейтенант Шмитхубер выпрямился перед Радовским и побледнел.
