Закинув голову, он захохотал, девица вульгарно сделала реверанс, и оба они вышли из магазина – как я понял, дальше по торговым рядам. Его отвратительная шутка вызвала у меня новый прилив бешенства – когда мой отец был еще состоятельным, то Додсон был первым моим другом, с которым мы пускались во все тяжкие и попадали в разные передряги. Теперь же они все: Стентон, Дрейк, Батт, Рингольд и сам Додсон – готовы были облить меня грязью при всяком удобном случае. Сейчас я чувствовал себя вывалянным в ней с головы до ног.
Я вышел от Паккарда и, в сердцах захлопнув за собой дверь, пошел твердыми шагами прочь, словно врезаясь каблуками в мостовую. Однако через несколько метров меня ждал новый сюрприз. Взгляд мой (лучше бы я не смотрел туда!) случайно упал на витрину лавки старьевщика. Там среди всякого барахла стояла картина, купленная моим отцом во Флоренции и много лет украшавшая нашу лестницу. Да, это была именно картина из нашего дома, изображавшая пригород Флоренции – я слишком хорошо ее знал, чтобы перепутать с другой. Чувство черной безнадежности охватило все мое существо. Несколько секунд, словно приросши к месту, я не мигая смотрел на нее, а потом начал подниматься по ступеням в лавку.
– Почтенный! – обратился я к сгорбленному пожилому владельцу в залатанном кафтане. – Не скажете ли, откуда у вас эта картина?
– Из дома сэра Джорджа О’Нилла, – глухо ответил тот. – Она поступила вчера. Очень хорошая вещь – сразу видна старая школа флорентийской живописи… Желаете приобрести?
– Да, – ответил я. – Отложите до пятого. Запишите на Виктора Стоуна. До свидания, сэр…
Естественно, что я не мог не пройти мимо родного дома, и мне пришлось тащиться туда битых полтора часа. Дом и в самом деле был продан – на окнах висели новые занавески, и во всём его облике чувствовалось уже чьё-то чужое присутствие. С чувством опустошения стоял я минут десять, глядя на родное гнездо, потом подумал, что, скорее всего, письмо с уведомлением о переезде отец отправил в академию, откуда меня, по всей видимости, давно уже изгнали. Тяжко вздохнув, я засыпал в трубку последнюю порцию табака и, прикурив, решил сходить туда на днях – я не желал знать тех людей, которые жили теперь в моем доме.
Я вернулся в таверну Галлахера лишь поздним вечером, весь замерзший, с промокшими ногами и смертельно усталый. В комнате Мулан горел свет – она еще не легла спать, что было несколько странно в этот час. Я выпил стаканчик виски и почувствовал новый прилив сил.
По пути в свою комнату, проходя мимо кухни, я услышал, как меня окликнули.
– Мулан сегодня танцевала, но вас не было. Она искала вас, – сказала мне Дженни, стоя в дверном проеме. – И была очень взволнована.
С этими словами она неуклюже развернулась и спустилась по ступеням вниз, обратно к пылающим красными углями раскаленным плитам.
Приободренный этими словами, я быстренько поднялся к себе и написал записку: «Сегодня я пропустил ваше выступление, о чем неистово сожалею. Ваш Виктор». Положив записку в мешок с конфетами и выскочив в коридор, я повесил подарок на ручку двери Мулан. Постучал к ней самым настойчивым образом и неслышно вернулся к себе. Со своего места я слышал, как она отворила дверь, потом услышал короткий вскрик удивления, и дверь закрылась снова. Тихонько засмеявшись, я лег в кровать – это было именно то, на что я и рассчитывал. Завтра я увижусь с ней, и тогда… Нет, дело пошло на лад! Теперь только спокойствие – одно неверное движение может спугнуть ее начинающее появляться ко мне доверие. Во всяком случае, время у меня еще есть и торопиться нельзя.
Однако на следующее же утро меня ждал потрясающий сюрприз. На полу моей комнаты лежало несколько шиллингов, в сумме составлявших целую гинею – то есть ровно столько, сколько я потратил вчера. Рядом с ними лежала записка, написанная четким женским почерком, в котором я без труда узнал руку Мулан: «Сэр Виктор! Большое спасибо за вчерашнее угощение! Вы долго их искали специально для меня – я не знаю, как вас благодарить за вашу доброту и щедрость! Эти конфеты просто великолепны! Но они очень дорогие, прошу вас, сэр Виктор, не тратьтесь более на такие подарки!»
Без сомнения, рано утром, пока я спал, она просунула это все под дверь моей комнаты.
Я криво усмехнулся – девчонка явно была не такой глупой, как казалась. Ждать мне пришлось недолго, и вскоре я услышал, как отворилась дверь Мулан и та вышла в коридор. Я примерно уже знал, что она скоро должна вернуться, поэтому неторопливо вышел и замер в ожидании. Все должно было выглядеть так, как будто я совершенно случайно наткнулся на нее в коридоре. Она появилась как всегда неслышно, и я двинулся ей навстречу с таким расчетом, чтобы ей поздно было отступить назад. При виде меня она потупилась, но я встал прямо перед ней и со слезами в голосе произнес:
– Мулан! Под вашей внешностью скрывается лед! У вас черствая душа! Вы злой, вы бессердечный человек! Как вы могли так поступить! Я остался сиротой, и никто, никто…
История о ранней утрате родителей, торопливо и горячо рассказанная мной, могла бы заставить прослезиться и Генриха Восьмого вместе с Кровавой Мэри, но китаянка долго молчала, а когда я закончил, вскинула на меня взгляд. Тут у меня затряслись губы, голос пресекся, и я, махнув рукой с самым отчаявшимся видом, горестно пошел прочь…
– Виктор! – воскликнула она. – Вы не знаете! Вам нельзя быть со мной!
– Но почему?! – вскричал тогда я. – Вы замужем?
– Нет, – Мулан вдруг задрожала всем телом. – И никогда не буду! Я прошу вас – оставьте меня в покое…
– Я настолько вам противен, что вы ненавидите меня! – сказал я. – Или есть какая-то другая причина, по которой я не могу оказывать знаки внимания очаровавшей меня женщине? Скажите!
Эти слова поразили Мулан как громом, она резко оттолкнула меня с дороги и вбежала в свою комнату, захлопнув за собой дверь. Приникнув ухом к замочной скважине, я услышал, как она рыдает взахлеб. По-видимому, девчонка и впрямь безоговорочно верила в свою легенду.
Я тихонько рассмеялся – еще пару ходов, и она сломается окончательно. Тогда я хорошенько вытру ноги о всю компанию Додсона…
Я продолжил свое наблюдение за Мулан, и два дня старался лишний раз не встречаться с ней, дабы дать ей хорошенько успокоиться. Однако события третьего дня едва не стали для меня роковыми…
В тот день около часу после полудня, она вышла из задней двери «Летучей рыбы» и, неся в руках бельевую корзину, двинулась к набережной – очевидно, она направлялась в прачечную. Не мешкая, я вышел за ней и следовал по улицам до тех пор, пока она не вошла туда. Я оглянулся вокруг, увидел небольшую питейную, как раз напротив прачечной, и решил, что лучшего места, откуда я мог продолжать свое наблюдение, не сыскать.
Это был один из самых дешевых кабаков во всем Ливерпуле, расположенный на Великой портовой дороге, грязный, с мутными окнами и насквозь прокоптелый табачным дымом. Тускло освещенное помещение было переполнено, в спертом воздухе стоял оглушительный гвалт – смесь визга, хохота и пьяного рева. После заведения Галлахера эта клоака выглядела омерзительной донельзя. С отвращением я прошел к стойке, взял стакан бренди и прошел к окну, где, усевшись прямо на заляпанный, черный от грязи подоконник, стал ожидать, потягивая свою выпивку. Бренди был отвратительный, под стать окружающей обстановке, и разбавленный водой, так что я неотрывно уставился на хорошо просматривающийся отсюда выход из прачечной. О, лучше бы я хоть раз оглянулся вокруг…
