Рапунцель, Рапунцель, проснись,Спусти свои косоньки вниз.
Я сплетала косу и по ней колдунья залезала наверх. Но однажды мне посчастливилось бежать. Я заявила в полицию, ведьму арестовали и сожгли на рыночной площади. Вот это был праздник, доложу я вам!
Ульрика оживилась, глаза заблестели:
– Ее везли через весь город в открытом экипаже, четверка гнедых с красными лентами в гривах, огромные черные колеса гремели по брусчатке. Собаки и дети бежали взапуски, мальчишки выбегали и бросали репейник ей в космы, а солдаты даже не отгоняли их. А пламя было до небес. Искры столбом уносились к звездам, огонь гудел, но я слышала, как лопалась кожа и трещали от жара ее кости.
Ульрика раскраснелась, она часто дышала, возбужденно сжимая маленькие кулаки.
– После я отрезала косы и с тех пор ношу короткую прическу. Вот. По просьбе добрейшего принца магистрат выдал мне новое удостоверение личности на имя Ульрики Вагнер. О том, что я когда-то была златовлаской Рапунцель, знают лишь единицы.
Золотая паутина, солнечные пряди завиваются в бесконечную косу, толстую и тяжелую, как корабельный канат. Филимонова представила ее птичье личико и бледную шею. Тощую грудь, взбитую баварским корсетом с причудливым шитьем, ну да, Рапунцель, а как же. Ласточки чиркают небо в крошечном окошке. Усачи-гренадеры в высоких сапогах с пряжками, эшафот, украшенный крепом, ведьма с воем взлетает пылающим фейерверком ввысь, во тьму. Филимонова зажмурилась, тряхнула головой, пытаясь избавиться от видений.
А Ульрика все говорила.
Филимонова давно перестала ее слушать, изредка безучастно кивая и лишь замечая, что лицо Ульрики становится бледней и бесцветней, а взгляд все стеклянней. Пальцы ее сжимали раздавленный коробок, спички одна за другой падали на ковер.
Потом она сморщилась и стала похожа на внезапно состарившуюся девочку, такие лица бывают у цирковых карлиц. Она некрасиво скривила рот и уткнулась в Филимонову. Тихо заскулила, вздрагивая острой спиной.
Запахло лавандой. Филимонова не знала куда девать руки, уставившись на стол. Там среди мелкого хлама, скрепок и карандашей блестел затейливый перстенек с черным агатовым камнем, в который был впаян золотой паук-крестовик.
28
Филимонова беззвучно спустилась по лестнице, свернула за угол. Полная темень. Остановилась, ничего не видя перед собой. В нос ударил смрад, воняло помойкой и формальдегидом. Она на ощупь дошла до решетки. Позвала. Голос у самых ног прошептал:
– Да тише вы! Перебудите всех…
В темноте кто-то застонал. Филимонова присела на корточки. Прислонясь к решетке, закрыла нос и рот ладонью. Неужели к такой вони можно привыкнуть? Доктор придвинулся, она услышала его дыхание. Сбивчивым шепотом стала задавать вопросы.
– Фрау Вагнер? – доктор Гинзбург хмыкнул. – Конюхова Наталья Владимировна, сорока трех лет, доцент кафедры романо-германских языков Рижского университета. А последние два года пациент городской психбольницы номер три. С диагнозом параноидная шизофрения, приступообразный тип, синдром Клерамбо.
Потом доктор Гинзбург рассказал про эвакуацию больницы. Говорил он тихо, бесстрастно, даже со скукой. Говорил про то, как кончился аминазин, как буйные в надзорке забили насмерть доктора Луциса.
– А Чантурия, да, геодезист, биополярное расстройство. Стихи трогательные про природу пишет… писал, верней. Луна, что-то там… моя сестра, подруга, соседской зависти бельмо… вполне сносно, между прочим. А декламировал как! Качалов… Дай, Джим, на счастье лапу мне… Вот так-то, мамочка моя.
Филимонова услышала, как доктор поскреб щетину.
– У Велты эндогенное заболевание, у нее умерла сестра-близняшка, она стала слышать ее голос: «Иди сюда в Царство Мертвых. Здесь хорошо!» А хромота – это полиомиелит, это по другому департаменту. У Велты частые приступы амбивалентности, иногда ступор, я прежде прописывал нейролептики… Теперь они сами мне прописывают чего душе угодно… – Гинзбург тихо засмеялся: – Во лбу светел месяц, в затылке часты звезды, короче. Спасибо генератор полетел, а то ведь электрошоком лечили. Каха переусердствовал… Спалил генератор, джигит…
Доктор снова хмыкнул, а Филимонова, прислушиваясь к сонному ворчанию за его спиной, тоскливому, сиротскому храпу, пыталась хоть как-то привести в порядок мысли. «То, что они чокнутые, и так понятно было. Теперь это официальный диагноз, который мало что меняет по существу», – подумала Филимонова и тихо спросила:
– А Ульрика? Что случилось с ней?
– Вы помните про Вентспилсского Лакомку? – прошептал Гинзбург и сипло закашлялся. Кто-то простонав, забормотал за его спиной, после затих.
Да, она помнила. Серийный убийца, трупы жертв обмазаны медом, женщины от двадцати до сорока, все убийства в регионе Курземе, по побережью.
– Ульрика, вернее, Конюхова, единственная, кому удалось выжить. Полиция рыскала по пасекам, а маньяк оказался смотрителем маяка. На Вентспилсской стрелке. Приглашал дам полюбоваться незабываемым видом Балтийского моря с высоты…
– А мед?
– Мед… – доктор запнулся, – хороший вопрос… Полиция тоже с этого края заходила. Вот вы думаете, раз псих, то значит дурак, идиот? Мыслит примитивно и уж точно дурнее меня, ведь так?
