– Господи! – ахнул Джованни и перекрестился – Благодарю тебя!
Вот оно! Вот он – сильнейший и новый аргумент! Джованни схватил тряпку для вытирания кистей, осторожно, на цыпочках, подкрался к столу и ловким ударом оглушил насекомое. Нежно, словно величайшую драгоценность, приложил ее к груди Иисуса. Отлично! Затем аккуратно положил муху перед собой на табурет брюшком вниз, взял палитру, кисти. Через двадцать минут нарисованную на правой груди Иисуса муху нельзя было отличить от настоящей. Он сделал несколько шагов назад, с гордостью опустив кисть, вгляделся в работу и вздрогнул от женского крика:
– Джованни, Джованни!
Отбросив палитру и кисти, он бросился вниз по лестнице, распахнул дверь в столовую:
– Маджия, что случилось?
– Джованни, смотри! – Лицо молодой женщины с черными волосами, затянутыми жемчужной сеткой, лучилось удивлением и восторгом, в глубоком вырезе золотистого корсажа вздымалась и опадала смуглая грудь. – Смотри, он пошел!
В центре комнаты, широко расставив ноги и раскачиваясь, стоял большеглазый розовощекий малыш.
Джованни упал на колени и протянул руки:
– Рафаэлло, сын мой, иди ко мне!
Малыш просиял и приподнял пухлую левую ножку… Художник Каминка нагнулся к табличке и прочитал: «Христос, поддерживаемый двумя ангелами. Джованни Санти, 1484 год».
* * *
Художник Каминка протер глаза – последнее время они все чаще слезились, – улыбнулся, встал со скамейки и, бросив прощальный взгляд на зачарованный сад Ливии Друзиллы, вышел из зала. Он довольно долго бродил по этажам, разглядывая мозаики, фрески, скульптуру, пока не дошел до временной выставки фресок виллы делла Фарнезина. Это были уцелевшие куски штукатурки с изображениями непритязательных жанровых сценок. Он внимательно, невольно улыбаясь, разглядывал их, пока не дошел до не совсем обычного фрагмента. На нем в профиль были изображены закутанная в пеплос женщина и стоящий перед ней обнаженный мужчина. На ладони ее вытянутой вперед правой руки лежал его член, который она внимательно рассматривала. В этой сцене не было никакой эротики, никакой фривольности. Она была исполнена тишины, доверия и странной серьезности. И там, перед этим чудом сохранившимся реликтом ушедших времен, художник Каминка понял, почему его всегда так тянуло в сад Ливии, к фрескам Помпей, к греческим мраморам, к римской бронзе – ко всему тому, что было известно ему под названием «античный мир». Это был вовсе не идиллический мир. В нем было много жестокости, много горя, много бед. Но одного в нем не было – в нем не было греха. А потому все, все на свете – и осьминоги, и диковинные рыбы, которых он только что видел на мозаиках, деревья, цветы и птицы сада Ливии Друзиллы, совокупления на фресках помпейского лупанария и этот член на ладони женщины, – все это было природой, ее частью, а значит, было интересным, привлекательным, загадочным и прекрасным. Грех был привнесен в этот мир позже хмурыми, серьезными людьми, изгнавшими из него невинность, улыбку, доверчивость и тем самым уничтожившими его, превратив в мир вещей постыдных и предосудительных, мир ханжества и лицемерия, мир несвободы.
Здесь, перед этой крохотной фреской, Каминка понял, что женщина, с которой его свела судьба, тем и отличалась от всех остальных, что понятие греха ей было неведомо. Она была частью того, древнего, исчезнувшего мира, странным протуберанцем, занесенной в наше, совсем иное время. Наша мораль, наши законы были ей неведомы, как неведомы они ветру, свету, дождю. Она, единственная из всех тех, кого он знал, была свободна.
Глава 10
О детстве, юности и бунте художника Камова
Что снилось в его первую светлую иерусалимскую ночь художнику Камову, а может (по причине ужасной усталости, изнеможения даже – шутка сказать, отмахать пару тысяч верст), и не снилось, мы сказать не сможем, поскольку, даже если и снилось чего, узнать об этом не представлялось никакой возможности, ибо, если так можно выразиться, душа его надежно, как рыцарь сияющими доспехами, была укрыта броней самодисциплины, выкованной годами одиночества, упорства и веры. Когда-то, хоть и крайне редко, он позволял себе чуть ослабить стальной панцирь и допустить прикосновение близкого человека, но слишком часто доверчивость его оборачивалась ударом, нанесенным порой по невежеству, порой по бестактности, но подчас и намеренно, с желанием причинить боль, по возможности сильную и долгую. Теперь уже многие годы никому не удавалось преодолеть барьер, который воздвиг художник Камов между собой и остальным человечеством, и даже во время сна часовые его души бдительно несли свою вахту, не давая никому возможности приблизиться на опасное расстояние.
Сны, как известно благодаря работам одного венского господина и его последователей, являются ключиком, с помощью коего дано открыть дверцу, ведущую к детству человека, к секретам (в том числе и от него самого), обусловливающим становление его характера, его личности. Но поскольку вход во сны художника Камова нам заказан, а в то же время, как сказано, юные, так сказать, формирующие годы имеют немалое значение для уяснения характера человека и, соответственно, для нашего повествования, героем которого художник Камов безусловно является, мы для краткого описания оных позволим себе воспользоваться имеющимися в нашем распоряжении разнообразными обрывочными сведениями, слухами и даже кой-какой информацией, подчерпнутой из его досье, хранящегося в архивах Комитета государственной безопасности. С досье мы ознакомились при помощи господина, в свое время к деятельности этого учреждения причастного.
Итак, начнем с того, что северная окраина Выборгской стороны – ленинградского района, где рос Миша Камов, – не имела ничего общего ни с благородством дворцов и ансамблей центра города, посередь которого торжественно несла свои воды закованная в гранитные набережные Нева, ни с нежной, задумчивой прелестью Мойки, канала Грибоедова и связывающих их поэтическим лабиринтом улочек и переулков. В ней не было капризной роскошности ар-нуво Петроградской стороны и романтики продуваемых морским ветром линий Васильевского острова. Это был район глухих брандмауэров, краснокирпичных складских зданий и фабрик, безликих, однообразных серых домов, и только тяжелые грозди майской сирени и запах корюшки по весне, да еще бесплотный, доводящий до тихого помешательства свет белых ночей свидетельствовали о причастности Выборгской стороны к безумной градостроительной авантюре, учиненной венценосным маньяком на гиблых чухонских болотах. И совсем не исключено, что доходящая порой до лапидарности простота композиционных и ритмических решений, сочетающаяся с изысканной непритязательностью цветовых отношений и грубоватой текстурой, а также скрытая за всем этим, затаившаяся щемящая нежность работ художника Камова уходят своими корнями в торфяно-подзолистую тощую почву Выборгской стороны. Вслед за весной приходило в район невыразительное скромное лето, а затем осень разукрашивала чахлые садики и газоны фейерверками золотых шаров, алыми, карминными, фиолетовыми взрывами георгинов, белыми созвездиями астр, но это недолгое, словно внезапное улучшение состояния умирающего, торжество местной флоры обрывалось серой сетью дождя, и Выборгская сторона медленно погружалась в беспросветную, промозглую темень питерской зимы.
