И да, я вспомнил статью — только потом я мог оценить, насколько я был прав в своих суждениях; каждого из тех, кто издевался надо мной, я удавил бы голыми руками, но, к счастью, теперь они были далеко от меня, да и думаю, не хватило бы сил.
Эта статья являлась основным предметом наших споров — и неудивительно, что она ассоциировалась у меня с ней. Вот такой не самый простой логический ряд.
И еще: я понял, что Вакуленко статью читал и именно из нее сделал вывод, будто я решил проверить свои выводы на практике. И еще: я действительно изменился. Я еще не понимал, что со мной произошло, но чувствовал себя странно легко, словно сбросил какой-то балласт. Оказалось, что многие вещи, которым я придавал значение, вовсе не важны; многие барьеры на поверку являются просто созданием глупого и трусливого ума; человеческая жизнь стоит еще меньше, чем человеческое достоинство, которому цена грош.
Впрочем, я взял себя в руки и чтобы это изменение не слишком бросалось в глаза, старался выдержать в беседе с адвокатом — первой, которую я помню после общей камеры, — тот же тон, что и обычно.
Грунин явился сразу же, как получил разрешение следователя и тюремных врачей, в чем заверил меня с порога.
— Игорь Рудольфович…
— Где… мои записи?
— Здесь. Все хорошо. Я, к счастью, сделал две копии. Это — одна из них. Рукописи, как вы знаете, не горят. Вы… в порядке?
— Да.
— Игорь Рудольфович, я подал ходатайство на отстранение Пшенки от расследования. Причина там формальная — они, в общем-то, имели полное право сразу поместить вас в общую, но я добьюсь, чтобы он был отстранен от дела.
— Спасибо.
— Что… там случилось?
Он спросил сначала, а потом понял, что этого вопроса задавать не нужно было.
— Простите, вы, наверное, пока еще не в себе…
— Нет, со мной все в порядке. Ничего не случилось. Но я предпочел бы туда не возвращаться.
— Понятно. Следствие подходит к концу, прошло уже семь месяцев с момента…
— Сколько?!
Я вскочил с лежака.
— Да. Игорь Рудольфович, я бы на вашем месте так не волновался. Документы скоро будут переданы в суд, осталась только экспертиза.
— На вменяемость?
— Да.
— И когда они хотят ее провести? Сейчас самое время. — Я усмехнулся.
— Я вас предупрежу; думаю, очень скоро…
Разумеется, Вакуленко тоже не заставил себя ждать — явился, как водится, через несколько дней после визита адвоката. К моему удивлению, журналист проявил не свойственные ему предупредительность и такт. Он и словом не обмолвился об общей. Только смотрел на меня изучающе и едва заметно усмехался. Принес мне очередную порцию газет. И не задержался ни на минуту. По его уходе у меня создалось впечатление, что он знает обо мне (и о моем процессе) нечто такое, чего не знаю я сам.
Экспертиза случилась действительно скоро и как-то внезапно, так что я не успел к ней подготовиться. Впрочем, как бы я к ней подготовился? Меня снова повели по каким-то коридорам, в сторону общей — но холодок под сердцем прошел, как только я понял, что ведут в специальную комнату, находящуюся рядом с залом свиданий; там меня уже ждали четверо человек. Ничего необычного: стол, бумаги. Я сел напротив них и в течение двух или трех часов отвечал на их вопросы. Потом меня отвели к себе. В общей сложности я ходил туда, кажется, пять раз — и рассказал им все, что знал. Может быть, и то, чего не знал, тоже. Это было сложнее, чем допрос, так как вопросы одного перемежались вопросами другого — и так до бесконечности. Особенно запомнилась мне одна дама, которая, глядя на меня поверх очков с толстыми линзами, просила вспомнить, где именно мы подобрали Дервиша, что он — дословно — говорил моей жене, где хотел, чтобы мы его высадили, и т. д. Ее коллеги не проявляли ни удивления, ни нетерпения. Я честно — и обстоятельно — все рассказал. О статьях вопросы тоже были. Например, один из них попросил меня назвать первую мою статью и самую, на мой взгляд, удавшуюся. Были вопросы, значение которых мне было не совсем понятно. «Представьте себя в детстве, свой дом (или квартиру) — сколько окон вы видите? вы внутри или снаружи?» Про бумажки с кляксами и предложением сказать, на что они похожи (тест Роршаха), я и не говорю. Много там было странного, такого, что, не исключаю, показалось бы мне интересным, если бы я был сторонним наблюдателем, даже забавного. Но, сохраняя трезвую голову и твердое намерение говорить правду, кем бы меня в результате ни признали, я понимал, что память моя не совсем ясна. И если не помнил чего-то или не мог представить, то так и говорил. В результате эта экспертиза превратилась в некое подобие курса психотерапии, в течение которого я совершенно точно успокоился и, возможно, окончательно пришел в себя в каком-то другом, более широком смысле. Поэтому я был даже благодарен этим людям — повторюсь, общаться с ними мне было не легче, чем с Пшенкой, я физически, как оказалось, был еще слаб, но они, во всяком случае, не обнаруживали предвзятости. Только записывали в блокнотики. В последний день там оказалась только одна эта въедливая особа (меняющая наряды каждый раз), и я был подвергнут гипнозу, в самом что ни на есть прямом смысле. Что происходило во время сеанса, я не помню, но, судя по виду дамы, она была вполне удовлетворена.
Одним словом, экспертиза явилась скорее реабилитирующей мерой, чем очередным испытанием; и я даже ощутил нечто вроде сожаления, когда мое общение с экспертами наконец закончилось.
Мое прошлое, очевидно, каким-то образом ярко проявилось во время этих собеседований, ибо наша первая после долгого перерыва встреча с Пшенкой началась именно с обращения к нему.
— Как ваше самочувствие?
Я слегка улыбнулся — и не ответил.
— Давайте поговорим о ваших отношениях с сестрой. До трагедии в вашей семье между вами были размолвки?
Это было то, чего я совсем не ожидал. Я мог отказаться давать показания — в сущности, сначала я так и хотел поступить — или настоять, чтобы допросы проводились в присутствии адвоката, но я хотел дать понять Пшенке — своим спокойствием и уверенностью, — что не сломлен и не намерен отступать от истины ни на шаг.
— А какое это имеет значение?
— Игорь Рудольфович, я прошу вас отвечать на вопросы. Если не хотите разговаривать сейчас, продолжим в другой раз.
Тон его был усталым — и сам он был каким-то осунувшимся, как будто не спал несколько дней; внезапное недомогание? Впрочем, не мое дело.
— Я написал все это в своей автобиографии. Она должна у вас быть.
— Написали. Но кратко.
— А, значит, вы таки изучили ее?
— Игорь Рудольфович, вам предъявлено обвинение в умышленном убийстве. Неужели вам самому не хочется пролить свет на обстоятельства этой катастрофы?
Я помедлил.
