Как я пытался показать в некоторых, если не во всех своих книгах, я больше доверяю этим нелепостям реальной жизни, чем теоретическим мечтаниям, которые в большинстве случаев лишь служат угрызениям нечистой совести. Поэтому я считаю, что у нас осталась глубинная страна, которую нам еще предстоит открыть среди катастрофы, та таинственная Колумбия, которая уже не помещается в муляжи, слепленные нами в безумии нашей истории. Поэтому неудивительно, что мы начали предчувствовать подъем художественного творчества колумбийцев и осознавать себя здоровой страной, окончательно уяснившей себе, кто мы такие и для чего существуем. Я думаю, что Колумбия учится выживать с нерушимой верой, и ее главная заслуга в том, что она становится лишь сильнее в противостоянии. Она была децентрализована исторически существовавшим насилием, но все еще может воссоздать свое величие благодаря своим бедам.
Прожив сполна, испытав это чудо, мы сможем понять точно и навсегда, в какой стране мы родились, и продолжать жить, не умирая между двумя противоположными реальностями. Поэтому меня не удивляет, что в эти времена исторических катастроф улучшается здоровье страны и новое сознание. Переоценивается народная мудрость, и мы ждем ее, не усевшись на пороге дома, а стоя посреди улицы, и, быть может, сама страна еще не ощущает, что мы все превозможем и найдем спасение там, где не ожидали.
Ни один повод не показался мне столь подходящим, чтобы выйти из вечного ностальгического подполья моей мастерской и наметить эти рассуждения по случаю двухсотлетия Университета Антиокии, которое мы отмечаем сегодня как историческую дату для всех нас. Это удобный повод, чтобы начать сначала и как никогда любить страну, которую мы заслуживаем, — но чтобы она также заслуживала нас. Даже из-за одного этого я осмелился бы поверить, что иллюзия дона Мигеля Сервантеса сейчас настолько жива, что поможет заметить первые лучи света нового времени, что добро переживет довлевшие над нами беды, и только наше неистребимое творческое начало позволит нам различить, какой из многих неясных путей выбрать, чтобы жить в мире среди живых и по праву вечно наслаждаться им.
Да будет так.
Душа, открытая речам на испанском
Картахена-де-Индиас, Колумбия,
26 марта 2007 г.
В те дни, когда я писал «Сто лет одиночества», даже в самых безумных мечтах я не мог себе представить, что когда-нибудь буду присутствовать на этом торжественном акте в честь выхода миллиона экземпляров этой книги. Представить себе, что миллион человек сможет прочесть то, что я написал в своей комнатушке в одиночестве с помощью двадцати восьми букв алфавита и двух пальцев в качестве всего наличного арсенала, при любом раскладе показалось бы мне безумием. Сегодня Академии языка совершили этот жест по отношению к роману, оказавшемуся перед глазами пятидесяти миллионов читателей и перед таким бессонным ремесленником, как я, все еще удивленным тем, что с ним случилось такое чудо.
Но дело вовсе не в признании писателя. Это чудо является бесспорным подтверждением того, что есть огромное количество людей, готовых читать рассказы на испанском языке, и потому миллион экземпляров «Ста лет одиночества» — это не миллион чествований писателя, получившего сегодня, сделавшись пунцовым от смущения, первую книгу этого необыкновенного тиража. Это доказательство того, что есть читатели книг на испанском языке, испытывающие голод по этой пище.
Не знаю точно, в котором часу начался путь к этому чуду. Знаю лишь, что с семнадцати лет и до сегодняшнего утра я не делал ничего иного, кроме того, что каждый день рано вставал и садился за клавиатуру, чтобы заполнить чистую страницу или экран компьютера, стремясь написать, рассказать еще никем не рассказанную историю, которая сделает счастливее жизнь несуществующего читателя.
В моей писательской рутине с тех пор ничего не изменилось. У меня так и не появилось ничего, помимо двух указательных пальцев, выстукивающих двадцать восемь букв все того же алфавита, стоящих у меня перед глазами все эти семьдесят с лишним лет. Сегодня мне пришлось приподнять голову, чтобы присутствовать на этом празднестве, за которое я вам благодарен, и не могу сделать больше ничего, кроме как остановиться и задуматься о том, что со мной произошло. Я вижу, что несуществующий читатель моих чистых страниц сегодня превратился в несметные толпы, открытые чтению на испанском языке.
Читатели «Ста лет одиночества» сегодня являются сообществом, которое, собравшись вместе, сравнялось бы численностью с одной из двадцати самых населенных стран мира. Речь идет не о самодовольном утверждении. Напротив. Я всего лишь хочу показать, что есть огромное количество людей, продемонстрировавших своей привычкой к чтению, что их душа открыта для историй на испанском. Это вызов всем писателям, поэтам, рассказчикам, которые могут утолить эту жажду и умножить эту толпу, и это является истинным смыслом нашего призвания, да и нас самих.
В свои тридцать восемь лет, имея уже четыре опубликованные книги, я уселся за пишущую машинку и начал: «Пройдет много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда отец взял его с собой посмотреть на лед». Я понятия не имел, ни что означает эта фраза, ни откуда она взялась, ни куда она должна меня привести. Единственное, что я знаю сегодня, — это то, что я писал без остановки восемнадцать месяцев, пока не закончил книгу.
Трудно поверить, что одной из моих самых жгучих проблем была бумага для пишущей машинки… Я был так плохо воспитан, что думал, будто механические или грамматические ошибки на самом деле были творческими, и каждый раз, когда их обнаруживал, рвал листок и бросал его в мусорную корзинку, чтобы начать заново. Я подсчитал, что с той скоростью, которую я приобрел за год практики, мне нужно было шесть месяцев работы по утрам, чтобы закончить книгу.
Эсперанса Арайса, незабываемая Груша, была машинисткой поэтов и кинематографистов, набело перепечатывавшей великие труды мексиканских писателей. Среди них были «Самый прозрачный регион» Карлоса Фуэнтеса, «Педро Парамо» Хуана Рульфо. Когда я предложил ей перепечатать набело финальный вариант, роман представлял собой черновик, изрешеченный поправками, сделанными вначале черными, а затем красными чернилами во избежание путаницы. Но это было не страшно для женщины, ко всему привыкшей в этой клетке сумасшедших. Несколько лет спустя Груша призналась мне, что когда она несла домой последнюю исправленную мной версию, она поскользнулась на выходе из автобуса из-за дождя, похожего на настоящий потоп, и страницы остались плавать в грязной луже. Она собрала с помощью других пассажиров часть из них мокрыми и почти нечитаемыми, высушив затем дома листок за листком горячим утюгом.
Темой другой, лучшей книги могло бы стать то, как мы выживали с Мерседес и двумя нашими детьми все эти месяцы, когда я не заработал ни одного сентаво. Не представляю себе, как Мерседес удалось сделать, что мы ни на один день не оставались без еды в доме. Мы сопротивлялись искушению взять заем под проценты, но в конце концов скрепя сердце совершили наши первые набеги на ломбард.
