Там-то и ждала их смерть! Потому что раньше на острове Клименецком местные деревенские жители вместе с монахами Клименецкого монастыря расставляли ловушки. Люди готовились к охоте с Пасхи. Сначала долго постились, затем собирались в храме, молились и распределяли роли: одни должны были расставлять сети, другие загонять, третьи — стрелять. В кого попало — в волков, лис, зайцев. Потом снова молились Господу, передавая друг другу трубку мира. Перешеек, на котором ставили сети, вошел в топономастику Заонежья под названием Волчья Смерть.
Сегодня на Волкострове волков отстреливает Александр Бурков, бывший мент, ныне егерь. В поисках уединения вернулся на родной остров и взялся за дело. Начал с охоты на пушного зверя, на котором заработал начальный капитал. Потом вместе с женой Катей основал первую в Заонежье бычью ферму, а когда их принялись душить налогами, ферму ликвидировал и теперь разводит быков как обычный хозяин. Дела у него идут неплохо. Огромный дом на Волкострове, собственная электростанция, лошадь и снегоход, а с недавних пор — еще и японский грузовой микроавтобус. На фоне спившихся заонежских приятелей Саша — настоящий мужик. Наумов про таких говорит, что они — соль этой земли.
— Потому что земля, Мар, без людского труда, в нее вложенного, быстро портится. Словно мясо без соли.
Но истинная страсть Буркова — волки.
— Когда сюда пришли первые новгородцы, — рассказывал он мне однажды, — так называемые ушкуйники[68], они увидели волка. Огромный седой бирюк стоял на этом острове… Вот его и назвали Волкостровом. Мой дом, как видишь, стоит, точно тот вожак, — охватывая взглядом оба края. Ни один волк тут не проскочит.
Шкуру молодой волчицы (выдубленную отваром осиновой коры) цвета пожелтевших листьев, с темно-пепельной полосой на хребте я купил у Буркова дешево, за две триста. Потому что без ушей. С ушами дороже — сто — сто пятьдесят баксов. Уши Саша сдал начальству — в качестве отчета. То есть доказательства, что план отстрела волков выполнен. Он ведь егерь.
Эта волчица попала в капкан. В России среди балующихся охотой новых русских появилась мода на метисов волка и лайки. Бурков решил попробовать. Зимой поставил капкан на волчицу — это самый простой способ поймать бирюка, потому что тот не отойдет от самки, попавшей в капкан, будет ее ожесточенно защищать. В конце концов он его поймал, волчицу пришлось добить — капканом ей сломало шею. Бирюка Саша запер в клетке, а через несколько дней, решив, что тот уже немного попривык, запустил туда лайку… Бирюк в мгновение ока перегрыз собаке горло!
На прощание он спросил, не нужна ли мне медвежья шкура — у него есть несколько на продажу. Я сказал, что до медведя еще не дорос.
На обратном пути мысль медленно брела за нами. То останавливалась, то сворачивала, то вилась вокруг собственного хвоста. Как волк. Потом исчезла.
8 апреля
Нет на свете глупее лозунга, чем девиз: «Время — деньги!» Время не купишь и не продашь. Оно бежит само по себе, возвращается — по кругу: весна, лето, осень, зима… Дикие гуси прилетают, любят друг друга и откладывают яйца, высиживают птенцов, учат летать и исчезают до следующей весны. Никакого прогресса, никакого начала и конца. Год за годом они — за тысячи верст — добираются до своего гнезда на Севере. Без телескопов, без перископов, без лишних слов. Просто так.
Уловить в дневнике этот круговой ритм, повторяющийся из года в год, все яснее, все четче, словно доносящийся из глубины колодца… вибрация в колодезном срубе… каждый год на одно бетонное кольцо ниже. Возможно ли это вообще?
9 апреля
Около полуночи я вышел, сел на завалинку — выкурить последнюю сигарету. Небо мерцало звездами — над самой головой. Звезды тихо потрескивали.
— А куда, черт возьми, луна подевалась, — проворчал я, — ведь только вчера была полная?
Конда дремала в оледеневшем снегу — здесь его называют «наст» — как облитая глазурью. Темные очертания изб сливались с мраком, и лишь над домом Федоровича трепетало зарево — светлый ореол, словно фары едущего от Сибова автомобиля.
— Неужто пожар? — Я сделал пару шагов…
И — увидел… Нет, не всю луну — едва ли краешек. И все равно пришлось зажмуриться… Из-за дома Федоровича медленно выплывал раскаленный край огромного оранжевого диска. Он был так велик, что, показавшись до половины, уместил в себе весь огромный дом Федоровича. И продолжал расти. Наконец выполз на темный небосклон целиком и, словно наполненный апельсиновым светом воздушный шар, стал медленно смещаться в сторону часовни. Точно кто-то осторожно тянул его за веревочку. И лишь когда окурок обжег мне пальцы, я понял, что все это чудо, казалось, длившееся бесконечно, на самом деле совершилось очень быстро.
12 апреля
Пасху мы праздновали у бабы Мани в деревне Ямка на знаменитом острове-музее Кижи. Двадцать верст с лишним от Конды Бережной — туда и обратно на лыжах через Онего.
Мария Петровна Степанова известна на Кижах не меньше, чем церковь Преображения Господня. Бывали у нее и президент России Путин, и мэр Москвы Лужков, и скульптор Церетели, не говоря уже о череде чиновников и художников рангом пониже. У нее гостят туристы, ее навещают российские и заграничные СМИ. Берут интервью, пишут, фотографируются вместе… Потому что баба Маня, старушка с живым умом и непростым характером, рассказывает о своей жизни так, словно сказывает былину, в которой любовь сплетается с болью, женская доля с мужской волей, и все это — на фоне бурной и причудливой истории Заонежья.
— Ай какие гости, — просияла она, завидев нас, и вытерла руки о край фартука, — вот только батюшки нет. Обещал на Крещение Господне купание в «иордани» — и не приехал, вот и на Пасху его нет. Слышите, как тихо? Не звонят…
В бабы Маниной избе первое, что бросается в глаза, — икона преподобных Зосимы и Савватия Соловецких. Богатый оклад, темный фон, я с трудом распознаю лики. Зато сразу поражаюсь, что монастырь на заднем плане — не Соловецкий, а Палеостровский.
— Их писал Ганьков Григорий Васильевич, из Толвуи. Мой земляк. Ничего удивительного — перед глазами-то у него был Палеостров, он как раз напротив. Впрочем, преподобный Зосима на Соловки отправился из Палеострова, и преподобный Савватий по дороге на Соловки на Палеострове останавливался. Потом, — она понизила голос, словно не доверяла стенам, — Павла, епископа Коломенского, там замучили за старообрядчество, и множество людей там совершили самосожжение. Поэтому Палеостров был для нас всех Святым островом.
Баба Маня выставила на стол рюмки — гостям — и свою чарку и села у самовара.
Чего только на этом столе не было: крашеные яйца и шаньги с картошкой, калитки с пшенной кашей и салат из соленого налима с луком, козлятина с клюквой, сиг с гриля, копченая палия и судак по-польски, топленое молоко к чаю, куличи, струдель с маком и сладкие булочки с творогом и изюмом, клюква в сахарной пудре, варенье из морошки и церковное вино — кагор. А за столом — мы трое из Конды Бережной, Таня из музея со своим хахалем Женей, строителем из Беларуси (в Россию приехал на заработки), дочка бабы Мани, Анна Николаевна, с отсутствующим взглядом, словно постоянно высматривающая в пучине Онего своего Митюху, который утонул осенью во время рыбалки, рядом ее младший тихий отрок. Женя после нескольких стопок водки, которую сам принес и потягивал потихоньку (баба Маня водку в своем доме не признает — с тех самых пор, как «зеленый змий» отнял у нее мужа, светлой памяти раба божьего Николая), — так вот, Женя после нескольких стопок так раздухарился, что начал величать себя Евгением Петровичем и крыть матом батьку Лукашенко за «настоящий геноцид» в Беларуси, прямо-таки за холокост! Наконец Таня его увела, к радости бабы Мани: она их и не думала звать — сами явились, узнав, что к пасхальному столу пригласили известного польского писателя из Конды Бережной… А когда остались только свои, баба Маня показала фотографию.
