В загробной жизни меня больше всего не устраивает, что она загробная. В Нюссбауме — что он все время делает вид, будто у него нет времени, хотя его у него целая уйма.
14 апреля.
Ни за что не позволю насиловать себя чем-то таким стереотипным, как календарь. Дневник требует вдохновения.
20 мая.
Пригласить адвоката. Вызвать водопроводчика. Купить витамины. Написать издателю. Позвонить страховому агенту. Поговорить с консультантом. Выведать исподтишка, чем занимается Нюссбаум.
10 июня.
Как это делают другие писатели?
Им что, никто за целый день не звонит? Они не ведут переписку? Они не ищут ключи, засунутые куда-то тексты или документы для пенсионного фонда? Им не нужны слесарь, водопроводчик или фотографии на паспорт? Им не надо ремонтировать машину? Они не ждут у зеленщика, пока он доскажет, как провел отпуск? Они не выгуливают собак? Где они находят столько времени, чтобы так подробно писать об отчуждении, абсурдности, уничтожении природы или обществе потребления? Люди, систематически ведущие дневники, начинают вызывать у меня подозрение.
6 июля.
При составлении завещания меня охватила жалость, что после меня кто-то что-то унаследует, а мне ничего не достанется только потому, что моя жизнь окончилась. Это несправедливо.
И писатель испытывает подчас неописуемое состояние.
17 июля.
Мне приснился критик. Он толкал перед собой коляску, набитую пишущими машинками. И что самое ужасное: ел при этом черешню.
15 августа.
Нюссбаум сидел в кафе и делал вид, что мечтает. Я выждал в гардеробе, и мое подозрение полностью подтвердилось. Нюссбаум, естественно, вовсе не мечтал.
5 сентября.
Не исключаю, что иногда можно написать что-нибудь и о своей интимной жизни. Скажем, о своих проблемах с пародонтозом.
20 октября.
Гитлер был вегетарианцем. Сталин заставлял пробовать свою еду.
А Эйнштейн играл на скрипке. Из этого можно заключить многое, но не хотелось бы делать поспешных выводов, прежде чем я приступлю к большому эссе.
3 ноября.
Ни за что не становиться рабом никого и ничего. Даже дневника! Вернуть налоговому консультанту его поэму «Декларация» и вычесть почтовые расходы из налогов.
1 декабря.
Нюссбаум стоял на остановке трамвая и делал вид, что ждет его. Мне, конечно, ясно, что он стоял там только для того, чтобы видеть оба тротуара.
Я делал вид, что гуляю, но на самом деле я шел домой.
7 декабря.
Я просто подожду, когда появится побольше замыслов, а потом запишу все сразу.
31 декабря.
По причинам личного характера, которые я не обязан указывать в дневнике, я принял решение взять паузу и не писать некоторое время.
Интервью
Редакция немецкой газеты решила взять у меня интервью. Для этого они прислали в Париж молодого журналиста, представившегося Гансом. С ним приехала его подруга Инге. Мы встретились в одном ресторане недалеко от Елисейских Полей, и я предложил молодым людям для начала перекусить.
— Можно, — сказал Ганс.
С первого взгляда было видно, что он человек сдержанный, не похожий на бойкого репортера.
Во Франции не принято сразу переходить к делу, не обменявшись парой светских фраз, поэтому я дал молодым людям спокойно съесть закуску. Лишь спросил из вежливости, как они доехали.
— Хорошо, — сказал Ганс, поглощая улитку. Через две улитки я поинтересовался, сколько они добирались.
— Пару часов, — ответил Ганс, сосредоточенно извлекая очередную улитку из раковинки.
— Пять, — уточнила Инге, проглотив помидорку.
Я отметил ее наблюдательность и склонность к точности: это те черты, которые я ценю в молодежи.
За горячим я подумал, что Ганс, этот хорошо воспитанный молодой журналист, пожалуй, и приступил бы к интервью, но не решается, потому что не хочет отвлекать меня от еды. Чтобы избавить его от этих условностей, я намекнул, что не буду возражать, если он захочет задать мне вопрос.
— Ясно, — сказал Ганс, усердно разделывая телятину.
С целью создания непринужденной атмосферы я спросил Инге, чем она занимается.
— Учусь, — тихо ответила она, не поднимая глаз от форели.
Я выждал, пока она расправится с костями, и спросил, что она изучает.
— Социологию, — выговорила она со вздохом и посмотрела на меня с легким удивлением.
Я сообразил, что мой вопрос, в самом деле, был лишним. Большинство молодых людей в Германии изучают социологию.
За очередным блюдом я спросил теперь уже Ганса, нравится ли ему работать в газете.
— Если бы не стресс, — ответил он чуть слышно, разрезая стейк на две части.
Мне было любопытно, пользуется ли он, беря интервью, магнитофоном или делает записи в блокноте, но я не хотел его нервировать и решил подождать до сыра.
Ганс явно не ожидал от меня вопроса, поэтому в ответ лишь пожал плечами. Мне подумалось, что он не пользуется ни магнитофоном, ни блокнотом, а делает записи каким-то новым, доселе не известным мне способом.
Чтобы не вызывать у него стресс, я дождался сладкого. А потом спросил, будет ли он столь любезен и пошлет ли мне интервью для проверки.
— Конечно, — ответил он, не углубляясь в детали. Впрочем, ему было не до того. Он как раз разворачивал сахар, чтобы бросить его в кофе.
Взглянув украдкой на часы, я спросил, пришлет ли он мне вырезку с моим интервью, когда оно выйдет.
— Обязательно, — ввернула вдруг Инге, хотя мой вопрос помешал ей отправить в рот пирожное. Это было любезно с ее стороны, ведь своим нескромным вопросом я нарушил ритм поглощения вожделенного куска.
Спустя час с четвертью я спросил у Ганса, как он обычно начинает интервью.
Он слегка задумался, как человек, не привыкший давать быстрый или необдуманный ответ. Потом ответил, что начинает интервью, как придет в голову.
Я ожидал, что мой вопрос как-то подтолкнет его к тому, что он достанет ручку и бумагу, но он не шевельнулся.
— А как вы, собственно, попали в газету?
— Случайно, — ответил он.
Ганс, подумал я, принадлежит к поколению, экономящему не только действия, но и слова.
— Случайно?
— Там было место, — объяснила за друга словоохотливая Инге.
— А давно вы уже работаете в редакции?
— Порядком, — вздохнул Ганс устало.
