Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 55
Эта реформа идеологии означает, кроме всего прочего, резкое изменение отношений к авторитету— характерная черта всякой «духовной революции». Либеральная идеология базируется на академических авторитетах— от Адама Смита до Милтона Фридмана. А санкционируемое либеральной идеологией общественное устройство также опирается на систему «центров авторитета»: с одной стороны, это академические авторитеты, используемые обществом как эксперты, с другой стороны, это такие центры власти, как парламенты, чей авторитет объясняется и легитимизируется в рамках либеральной идеологии. Избранные (и потому авторитетные) политики принимают законы на основе мнений высококвалифицированных (и потому авторитетных) экспертов, а вся эта система «освящается» мнением авторитетных идеологов либерализма. Однако постиндустриальное общество все изменяет. Неоанархист будет призывать индивида быть самому себе авторитетом.
Разумеется, буквальное «исполнение» этого требования невозможно: даже устанавливая свои индивидуальные нормы, человек должен откуда-то брать для этого рекомендации и образцы. Но «стиль» отношений с авторитетами при этом резко меняется. Осколки квалифицированных мнений, из которых гражданин-законодатель компилирует свое индивидуальное законодательство, берутся откуда угодно. Это советы соседей, рекомендации любимых газет и найденные в информационных сетях бесплатные ресурсы. Условно говоря, авторитет исчезает, поскольку гражданин начинает иметь дело с анонимными интеллектуальными продуктами. Неотмененное либерализмом государство предполагает если не жестокого тирана, то по крайней мере платоновского мудреца, написавшего законы для народной массы. В обществе победившего постлиберализма граждане имеют дело не с авторитетным мудрецом, а с информационной средой, из которой, как рыбу из пруда, выуживают нужные для жизни законы, но законы анонимные, как анонимны гуляющие по Интернету анекдоты, кулинарные рецепты и советы, «как познакомиться с девушкой». Они анонимны хотя бы потому, что они являются продуктами множества переделок множества участников нормотворческого процесса. Кому лень думать, может взять законодательство у приятеля или соседа, возможно, сосед долго выбирал подходящие нормы, это законодательство — плод кропотливого труда, но не сосед же является автором всех этих законов! Да в спешке, которой нам грозит мир будущего, об авторстве будет просто и некогда думать.
Всякая духовная революция предполагает «снижение» уровня авторитета, на которые ориентируются приверженцы идеологии, но постлиберализм предлагает снижение авторитета в форме смерти автора: как предсказывал Маршалл Маклюэн в своей книге «Галактика Гутенберга», переход от гутенберговских полиграфических технологий к электронным означает возращение ко многим традициям догутенберговской эпохи и, в частности, к исчезновению авторства. Если же нет автора, то невозможен и авторитет.
В свое время протестантизм не доверял церкви и церковному отпущению грехов, он давал рядовому верующему возможность самому читать Библию и общаться с Богом, но он и возлагал на него обязанность заботиться о своей вере. Неоанархизм, не доверяя санкционированным либерализмом демократическим процедурам, возвращает рядовому гражданину ответственность за формирование своего жизненного уклада и, с другой стороны, налагает на него тяжелую обязанность принимать множество решений, хотя и опираясь на помощь анонимных информационных систем.
Эстетика империи
Завершая тему трансформации идеологий, хотелось бы поговорить еще об одном, не столь глобальном, но крайне любопытном идеологическом феномене— культе империи и связанной с ним имперской эстетике, «имперскости». Вопрос об «имперскости», возможно, не является важным для всего человечества, однако он актуален для современной российской культуры. Ностальгические чувства по отношению к СССР и Российской империи, неопределенность судьбы современной России, обаяние культурного и семиотического наследия былых империй (включая и Третий Рейх), обаяние самого слова «империя» превращает слово «империя» из простого обозначения некоторых существовавших в истории государств в не вполне определенный, но будоражащий общественное сознание идейный комплекс, воплощающий государственнические идеалы большого числа образованных, думающих и пишущих людей. В частности, очень ярко культ империи проявляется в российской фантастической литературе, так что в критике уже говорят об «имперской фантастике» и стоящем за ней «имперском мировоззрении». Вереде фантастов создана философская группа «Бастион», специально декларирующая свою приверженность «имперскому мировоззрению». Нет нужды говорить, что все приверженцы лозунга «Империя», как правило, находятся в оппозиции идеям либерализма и демократии.
Итак, культ империи — это реальность, по крайней мере для российской культуры. И ядром этого феномена является имперская эстетика — бескорыстные и иногда иррациональные предпочтения, побуждающие людей в политических дискуссиях забывать о хлебе насущном во имя поражающего воображения идеала.
Наше глубокое убеждение заключается в том, что захвативший сегодня многих культ империи— это прежде всего эстетический феномен.
Политические споры редко могут завершаться к всеобщему согласию, поскольку спорящие стороны исходят из разных ценностей. Установки конфликтующих сторон часто определяются разными материальными интересами, но это, по крайней мере, рациональная ситуация, которая хотя бы теоретически может разрешиться путем разумного компромисса. Хуже, когда ценности, направляющие политическую активность, иррациональны. Например, когда политическим мировоззрением подспудно руководит эстетизм.
В тех случаях, когда политический мыслитель отходит от приземленного утилитаризма, его может соблазнить что угодно, что ассоциируется с силой и красотой. Например, красота очертаний своей страны на карте. Существует особого рода «императорская болезнь», когда истинному могуществу государства предпочитают внешнее выражение этого могущества. Говорят, в свое время военно-морские специалисты говорили Гитлеру, что для восстановления военного флота дешевле и эффективнее строить небольшие подводные лодки, однако Гитлер тратил огромные средства на строительство линкоров. Линкор большой, он более соответствует тоталитарной эстетике. Суть политического эстетизма заключается в том, что государство оценивается не с точки зрения современного жителя, а с точки зрения будущего историка. Характерно то, что при «историческом» подходе государство чаще всего оценивается по его «блеску», а под «блеском» понимается в первую очередь военное и внешнеполитическое могущество.
В логически чистом виде отстраненный эстетический подход к государству можно видеть на примере Константина Леонтьева — мыслителя, сознательно отстранившегося от оценки болей и забот рядовых граждан и также сознательно внесшего в оценку политико-исторических феноменов эстетику. На концептуальном уровне критериями качества государства Леонтьев считал сложность и разнообразие, но если вчитаться внимательно в его произведения, то можно увидеть, что чаще всего внешним мерилом государственного благополучия являются военные победы. Другой пример отстраненного подхода к оценке государства — Данилевский. Задачею государства он считал защиту национальных чести, свободы и жизни. При этом Данилевский подчеркивал резкое, качественное различие, практически отсутствие точек соприкосновения между этими национальными ценностями и аналогичными ценностями индивидуума. Сточки зрения личного благополучия индивидуумов, пишет Данилевский в «России и Европе», европейским странам, может быть, лучше бы стоило подчиниться Наполеону. Но реализация национальных ценностей — в частности, защита национальной чести — по Данилевскому, происходит через политический суверенитет и геополитические успехи.
Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 55
