— Евстигнеев, Семен Семеныч. Комендант-воспитатель.
— 3бруев.
— Очень приятно, — неискренне молвил воспитатель и повернулся к девушке: — Что же ты, Надя, гостя плохо принимаешь — в комнате, в тесноте?..
Он подхватил збруевский чемодан — и все вышли в коридор.
— Общежитие у нас чисто женское, — на ходу пояснял Евстигнеев тоном гида. — Вот это — коридор… здесь — комната быта… душевая…
— Занято! — гаркнул из-за двери чей-то бас.
— Временное явление… — отпустил дверную ручку Евстигнеев. — Через год в нашем городе откроют мужскую баню… — Тут комендант чуть не споткнулся о голопузого ползунка. — Кондратюк! Забери ребенка!
Из ближайшей комнаты вышел парень в тельняшке и ребенка забрал.
— Тоже временное явление, — невесело объяснил Евстигнеев. — Через месяц получают квартиру… Ну а вам — сюда!
И комендант распахнул двери красного уголка.
— Вот вам шахматы, газеты, журналы… — Он включил полный свет, расставил фигуры и нажал кнопку шахматных часов. — Играйте, беседуйте! Теперь — совсем другое дело! — И вышел, оставив дверь открытой.
Не успел Евстигнеев сделать трех шагов по коридору, как из-за поворота, громко трезвоня, выехала девочка на трехколесном велосипеде. Комендант отступил к стенке и только вздохнул, глядя ей вслед.
А Збруев и Надя сидели перед расставленными фигурами.
— Так что, начнем? — спросил Збруев.
— Я… не умею.
— А чего тут уметь? Главное — знать фигуры. Вот этот, с шишкой, — король, а эта, в форме лошади, называется конь.
Надя занялась осмотром коня, а Збруев — поиском новой темы разговора.
— Вы знаете, что такое пи-мезон? — вдруг спросил он.
— Нет.
— Это частица такая, вроде бы она есть, а вроде бы ее нету… У нас в части вообще очень интенсивная культурная жизнь, — сказал Збруев. — Артисты, писатели перед нами отчитываются… Тихонов, Бабочкин… Дроздова…
— И Дроздова?
— Запросто.
— А… — спросила Надя, — сколько километров вы сюда ехали?
— Семьсот, — сказал Збруев.
— Семьсот?..
— Семьсот… тридцать два, — уточнил Збруев.
Помолчали. Надя выглядела потрясенной.
— А вот… — решилась наконец она, — помните, вы мне писали… про вьюгу?.. Как стоите на посту и думаете про далеких друзей и подруг. Вам… очень холодно было тогда?
— Служба, — отозвался Збруев. — А вы… если вы мои письма помните, значит… они вроде затронули вас, не оставили, как говорится, равнодушной?
— Значит, как конь ходит?.. — уклонилась от ответа Надя.
— Конь ходит буквой «Г». — Збруев задумчиво поскакал конем по доске. — Ну а я вот сейчас вроде на нейтральной полосе. Устраиваться надо в гражданской, личной, так сказать, жизни…
— Что же это мы не играем? — поспешно отозвалась Надя.
— Да ну их, шахматы! — воскликнул Збруев. — Чего в них играть? Лучше разговаривать.
Надя опустила глаза.
Наступила долгая пауза. Тикали шахматные часы.
— Только чего это мы так разговариваем… как все равно незнакомые, — сказал Збруев. — Зовите меня просто Костя, а я вас — Надя, хорошо?..
По коридору, гася лишние лампочки, шел Евстигнеев.
— Масленкин, на выход, время! — постучал он в дверь, из-за которой слышались гитара и мужское пение, — и направился дальше, к красному уголку.
Надя и Збруев по-прежнему сидели за столиком, но вместо шахматных часов между ними стоял збруевский транзистор, и из него лилась лирическая музыка.
— Время! — захлопал в ладони Евстигнеев и решительно направился к столику. Партнеры очнулись от лирического оцепенения.
— Но мы еще не доиграли!.. — молвили они хором.
Евстигнеев взялся за фигуру, сделал ход, другой — и сбросил збруевского короля.
— Шах — и мат, конец, — сказал он и выключил шахматные часы и верхний свет.
— Но мы же взрослые люди! — снова хором отозвались партнеры. Видимо, между ними уже установилась полная телепатия.
Евстигнеев подошел к сейфу и вынул из него одеяло с подушкой.
Надя стояла внизу, под окном.
— Костя! Вы не обиделись?
— А что?
— Что Семен вас в красном уголке запер?
— А! Ну и очень хорошо! — громким шепотом сказал Збруев. — Я же понимаю — женская честь!
— Вам там удобно?
— Мне хорошо! Ночь-то какая… — Збруев вздохнул полной грудью. — У меня сейчас даже чувство такое особенное… вот встал бы на подоконник, расправил крылья… хотите я сейчас к вам спрыгну? — И Збруев с готовностью влез на подоконник, на высоте четвертого этажа.
— Ой, не надо!.. Разобьетесь! И… мне вставать завтра рано.
— Во сколько?
— В шесть.
— И я встану. Я вас… я тебя провожу!..
— До завтра, Костя!
— До завтра, Надежда!
Збруев спрыгнул с подоконника. Душа его пела.
— Э-эх!.. — он подпрыгнул и качнул люстру. — Р-раз!.. — встал на руки и прошелся по комнате.
И тут из нагрудного кармана выпали и рассыпались по полу семь черно-белых фотографий и одна цветная.
Збруев постоял немного на руках, потом опустил ноги, сел на пол, возле фотографий, и озабоченно стих.
Надя лежала в постели и широко открытыми глазами смотрела в темноту.
— Девочки!.. А он семьсот тридцать два километра ко мне ехал!..
В ответ слышалось только посапывание.
— Девочки!.. А правда, что иногда, от большого чувства, люди безумные поступки совершают? Препятствия разные преодолевают… расстояния… с высоты бросаются… с жизнью кончают?.. Или только в художественной литературе?
Посреди красного уголка, скрестив руки на груди, стоял Збруев и мучительно размышлял.
Потом он вынул из кармана блокнот, написал что-то и вырвал листок. Положил его на стол, прижал конем.
Затем в светлом проеме окна на подоконнике появилась фигура с чемоданом.
Грянул гром, и яркая молния осветила шахматную доску с прижатой конем запиской:
«Прости, Надежда».
Збруев постоял еще немного — и прыгнул.
…Сквозь потоки дождя несется вперед мокрый, блестящий поезд.
На верхней полке вагона сидят рядком ярославские ребята и — слово опять им:
Всех нас, братцы, ожидает
