Ги молчал.
Выждав, пока она закончит, он протянул ей ключи от дома. Она замялась, и он положил их на стол. Он совершенно уверен в своем решении отдать ей эту хибару. Невелик подарок, но он ее, и только ее. И Габи согласилась бы. Это было их общее решение. Все это без единого слова. Мирей поняла и кивнула. Только тогда он заговорил с ней о том, что решил для себя самого. Сказал, что не может жить один. Двух недель вполне хватило. Ему нужно, чтобы вокруг были люди, чувствовать себя полезным, быть с кем-то вместе. Иначе он теряет и вкус к жизни, и всякое желание жить. Так вот, он свой выбор сделал. Он будет жить с друзьями. Ферма большая, он там ни от кого не зависит и может побыть один, если захочется. Он устроил мастерскую в углу амбара и мастерит по ночам, когда нападает бессонница. И прекрасно себя чувствует. А к тому же целый дом, полный дедушек и бабушек, – это совсем неплохо для малышей…
Мирей взяла ключи от дома, потянулась поцеловать его и прошептала на ухо: Спасибо, дядя.
35
Конфеты, жвачка и «кошачьи язычки»[3]
Выходя из школы, Малыш Лю и Людо увидели Фердинанда, который ждал их за оградой, кинулись к нему со всего разбега и повисли на шее. Затем потребовали чего-нибудь вкусненького. Он не стал спорить, и они заскочили в булочную. С Мирей они обычно сразу отправлялись домой; на этот раз они решили воспользоваться случаем по полной. Выбрали все, что она им запрещала. Конфеты, жвачку и булочки с шоколадом. По дороге домой они умудрились все поглотить, да еще выпалить кучу вопросов, не давая, естественно, времени ответить. Они желали знать: вырос ли малыш Шамало, охотится ли он на мышей, когда они смогут приехать в гости, ведь скоро начнутся рождественские каникулы, выбрал ли он уже подарки и правда ли, что родители скоро разведутся? Тут возникла заминка, и Людо почувствовал, что должен вставить пару слов; поэтому он вытащил жвачку изо рта и с легкой довольной усмешкой того, кому известно нечто, неизвестное всем остальным, пояснил: это, конечно, еще не точно, но, скорее всего, так и будет, потому что Мирей и Ролан теперь ругаются каждый день. Едва договорив до конца, он отправил в рот здоровый комок жвачки и принялся прилежно его жевать. А Фердинанд только и сказал: А! Чуть дальше, проходя мимо, он показал им закрытый магазин сестер Люмьер[4]и дом, где они жили. Разумеется, Малыш Лю пожелал узнать, почему их так зовут, почему мы прошли мимо, а не зашли поздороваться, раз уж это знакомые, и они родственницы или как. Фердинанд возвел глаза к небу, слегка оглушенный градом вопросов, и, ничего не ответив, развернулся и постучал в дверь. Никто не открыл. Прижав ухо к створке, он различил внутри перешептывание. Чтобы успокоить старушек, он прокричал свое имя: Все в порядке, Гортензия, убери ружье, это Фердинанд с малышами, мы зашли поздороваться.
Их впустили, и обе зашлись в экстазе при виде детей: какие же они красивые и как выросли, черт возьми, как бежит время, дерьмо свинячье! Они виделись всего пару недель назад, после похорон Габи, но ни та ни другая этого уже не помнили. Потом Гортензия повела их к буфету, достала большую жестяную коробку и, закатив глаза от предвкушения, предложила угощаться, пока Фердинанд вполголоса допрашивал Симону, откуда взялось ружье. Есть детям уже не хотелось, но Гортензия настаивала, она хотела, чтобы они попробовали разные печенья. Ну же, не стесняйтесь, берите сколько хотите, а то они испортятся. Дети из вежливости взяли по паре штучек, Людо откусил от «кошачьего язычка», но тут же выплюнул: тесто прогоркло. Чтобы избавить младшего брата от этого печального опыта, он пихнул его локтем в бок. Но Малыш Лю не понял, вскрикнул: Ай! – и попытался дать сдачи. Людо увернулся и сумел прошипеть ему на ухо, что печенье испорченное, так что Малыш Лю быстро успокоился. Гортензия отошла поболтать к Симоне и Фердинанду, и мальчики воспользовались этим, чтобы подобраться к клетке с попугаями, просунуть старое печенье сквозь прутья и таким образом незаметно от него избавиться.
Вернувшись в ресторан, они увидели Ги, который, сидя к ним спиной, разговаривал с мамой. Они заколебались, подходить или нет. В последний раз, когда они были у него, он их здорово напугал. Он как две капли воды походил на гробовщика из «Счастливчика Люка»[5]и к тому же пах просто ужасно. Похоже, с тех пор, как умерла Габи, он расхотел мыться. Может, даже ног не мыл! Мирей объяснила им, что такое иногда бывает, что человек, когда чувствует себя совсем несчастным, может просто махнуть на себя рукой. Рано или поздно это пройдет. Сейчас вид у него был вроде бы нормальный. Чистый, выбритый и довольный. В конце концов они повисли на нем и расцеловали. Мирей улыбнулась, потом глянула на часы, было уже пять. От школы до ресторана минуты три ходу, а у них ушло полчаса. Фердинанд объяснил, что они зашли поздороваться с сестрами Люмьер и задержались дольше, чем думали, извини. Сказал, проходя, Ги, что им скоро пора. Не очень-то разумно рулить на тракторе ночью.
Зашел на кухню попрощаться с Роланом.
– Нам пора…
– Ладно.
– Как у тебя, нормально?
– Нормально.
– А ресторан?
– Нормально.
– А дети?
– Без проблем.
– А Мирей?
– Все отлично.
– Ладно.
Он заколебался.
– Было бы неплохо, если бы вы все на днях заехали к нам поужинать.
– Конечно, почему бы нет…
– В воскресенье?
– Спроси у Мирей.
– Ну хорошо… тогда до скорого?
– Да, до скорого, па.
Ролан прикусил губу.
– Не важно, парень. В конце концов, меня вполне устраивает, когда ты меня так называешь.
36
Великий страх сестер Люмьер
Фердинанд протер губкой стол, прежде чем начать накрывать, спустился за вином в подвал, Марселина подбросила дров в печь, подмела кусочки коры, осыпавшиеся на пол, а Ги готовил ужин. Была его очередь. Он решил сделать спагетти – свое фирменное блюдо. И Фердинанда тоже, так что дух соперничества витал в воздухе. Разумеется, они попросили Марселину вынести свой вердикт. Это все больше и больше походило на соревнование, в котором она не видела ничего забавного, а потому отказалась.
Возможно, в этом и заключалась проблема жизни втроем: каждый оставался сам по себе и ни с кем не сговаривался.
А пока что спагетти Ги, с чесноком и сухими грибами, оказались почти совершенством. Фердинанду придется расстараться.
После ужина они натянули куртки, шарфы и шапки и отправились повидаться с Корнелиусом и пожелать ему спокойной ночи. Потом уселись на скамейке, той, что стояла в саду у стены, с небольшим навесом, который призван был защищать от порывов ветра, но не слишком с этим справлялся. Вечер был хороший, без дождя. Мужчины потягивали кофе и покуривали трубки, а Марселина пила травяной настой – ее желудок еще не совсем оправился после гриппа. После недолгого молчания Фердинанд решил рассказать о кратком визите к сестрам Люмьер. Поначалу он говорил спокойно, но мало-помалу разгорячился. Он описал, как страшно им было открывать дверь, рассказал о ружье, извлеченном с чердака, и увертках Симоны, которая не хотела отвечать на его вопросы. Зачем им ружье? Что они собирались с ним делать? Чего или кого боялись? Это ж нормально, что он спросил, а? Марселина и Ги кивнули. А потом Симона вдруг решилась и выложила все разом. Дело в племяннике Гортензии, который решил заполучить дом и перепродать его. Кое-какие права у него есть, она включила его в завещание, но, вообще-то, он должен был дождаться их смерти, причем обеих. При нотариусе он со всем согласился, так они и договорились. А теперь ему не терпится, и он утверждает, что подписал бумаги, согласно которым Гортензию должны отправить в приют из-за ее проблем с памятью, он еще нажимал на слово «Альцгеймер», чтобы окончательно их запугать. И разумеется, это всего лишь вопрос дней – когда за ней приедут, а Симона пусть пошевелит задницей и найдет себе какой-нибудь угол, если не хочет закончить свои дни на улице! Так дословно он им и заявил, этот паршивец.
