А потом, в последний день сентября, поздно вечером, когда начал накрапывать дождь, пришла весть, что пали Антин и Кородж (они держали оборону с апреля), и кое-кто из обитавших в подвалах стариков вспомнил, как после Первой мировой войны жители этих хорватских сел дали возможность поселиться здесь многим сербским добровольцам с Салоникского фронта, «а вот как они нас теперь отблагодарили!», и это стало печальным продолжением вчерашних новостей о том, что в Илаче разрушено святилище Матери Божьей на Водах, куда «ходили в паломничество не только католики, но и многие православные из Срема и Северной Бачки», как снова свидетельствовали старики. Те, кто был помоложе, с грубым реализмом констатировали: «Значит, теперь к северу от шоссе Винковцы — Товарник, в сторону Дуная, хорватов больше не осталось».
И в первый день октября потребовали от родины «срочной и эффективной помощи, так как оккупанты перерезали последнюю дорогу, в районе Борова Села». Десять дней спустя к их призыву присоединился командующий хорватскими военными подразделениями в Вуковаре, заявив, что «наступает решающий момент». Как раз к этому времени вблизи Выставочного комплекса сконцентрировалось несколько десятков югославских танков, грузовиков и автобусов с резервистами и четниками, которые, налившись ракии и выкрикивая что-то про воеводу Синджелича, захватили вуковарские казармы.
До войны жители Вуковара с любовью говорили о своем городе: «Обязательно вернется в Вуковар тот, кто хоть раз воды напился из Вуки и нашей попробовал щуки». Теперь же на уме у всех было только одно: где оружие, почему они его не получают; что же касается смерти, то погибнуть можно было не только от пули или осколка снаряда, но и от голода. А если пища еще имелась, то нередко люди отправлялись на тот свет во время ее приготовления. О таких случаях Вронскому довелось услышать после падения Вуковара, когда он вместе с сербами вошел в город, и эти истории про «вуковарскую рулетку» словно кипятком ошпарили его, человека, который, готовя себя к военной службе и положив на ее алтарь все, что у него было, а именно аристократическое происхождение и фамильное богатство, считал ее делом честным и чистым. То, что семерых хорватов прирезали, вместо того чтобы, скажем, расстрелять, как это и положено на войне, привело его в ужас бессмысленной жестокостью смертного приговора, который к тому же вовсе не был продиктован необходимостью (это решение вызвало у него отвращение, отчаянье, тем более что самим своим участием в захвате хорватских ополченцев, «то есть по моей косвенной вине», как позже казнил себя Вронский, он сам способствовал такому концу, и именно поэтому он теперь ночами не спал, сжимая руками свою начавшую лысеть голову, а за столом не мог заставить себя прикоснуться к еде), однако тот факт, что война наказывала бессмысленной и неоправданной смертью даже совершенно случайных, ни в чем не повинных людей, сейчас впервые основательно поколебало его решимость и стойкость, сам смысл этой стойкости.
Дело в том, что в подвалах прятались главным образом женщины. И, конечно, дети. Фасоль, вода и смерть, как узнал Вронский из рассказов очевидцев, были компонентами «вуковарской рулетки» (и это слово «рулетка» невероятной траекторией соединило его, нынешнего Вронского, с прошлым — с Петрицким, Волковым, с остальной веселой столичной компанией, которая начинала свои попойки водкой с солеными огурцами, продолжала шампанским, минеральной водой с лимоном и выдержанными крепкими наливками, «Ох, что за дивная ночь была на Крещенье, когда все мы вместе, во главе с Яшвиным оказались на крыше!», а заканчивала иногда и «русской рулеткой»). Сообщество людей, сложившееся под землей, в условиях борьбы за выживание, и свободное от каких бы то ни было организационных форм и правил, которые обычно навязывает людям устоявшаяся и спокойная гражданская и городская жизнь, каждый день выбирало из своей среды одну из женщин, «домашней» обязанностью которой было выскользнуть из подвала во двор или в сад и, остерегаясь любого контакта с бродившими повсюду зараженными животными, среди которых особую опасность представляли свиньи, питавшиеся падалью и трупами, поставить треногу, подвесить на нее котелок с водой и развести под ним огонь. И если ей удавалось, сделав это, остаться живой — а в садах и во дворах то и дело взрывались снаряды, в воздухе свистела шрапнель и осколки гранат, стрельба раздавалась совсем рядом, на улицах, в переулках, на площадях, разрушительное оружие не щадило ни крыш домов, ни часовен, ни античных памятников, ни монументальной лестницы епископского дворца, война была повсюду, и в старинном здании почты, и на перекрестке двух улиц, где стоял большой каменный крест, и на холме неподалеку от францисканского монастыря, ее бешеный вихрь увлекал за собой все, что попадалось на пути, — церковные барельефы и скамьи в стиле барокко, воспоминания о первой гимназической любви, иконостасы и надгробные плиты, бесцельные прогулки пенсионеров, позднеготические паникадила и призматические деревянные трубки церковного органа, палки, на которые опирались старики, детские свистульки из высохшего под осень тростника, воскресных комаров над водой, рыболовные удочки и червей в стеклянной банке, отблеск лунного света на панцирях лесных жуков и солнечные блики на крылышках стрекоз и водомерок, а еще мамины рассказы про русалок, обитающих под струями водопада, про леших и водного царя, про Триглава и Световида, где ты, где ты теперь, о муза? — то женщина возвращалась под землю, в подвал. Тут очередь была уже за каким-нибудь ребенком («Но почему же ребенком?» — возникал вопрос и у Вронского, и у меня), который через полчаса после возвращения женщины в подвал (если ей удавалось вернуться!) стремительно выскакивал наружу и изо всех сил несся к треноге с котелком, чтобы посолить кипящую воду и насыпать в нее фасоли. Когда, по мнению женщин, фасоль могла быть уже готова, другой ребенок снова бежал к котелку и возвращался с несколькими фасолинами для пробы. Зерна разминали пальцами или пробовали на зуб, после чего под радостные замечания давно и постоянно голодных обитателей подземелья принимали решение — еду можно снять с огня и принести в подвал. Такое доверяли только кому-нибудь из взрослых, чаще всего снова женщине, которая, если после такой вылазки ей удавалось вернуться назад, продолжала жить так же, как и остальные пятнадцать тысяч вуковарцев, жить в ожидании, когда настанет их черед, жить в постоянном страхе перед смертью.
Вронский слышал, что не менее опасными были и экспедиции в собственные дома и квартиры, наверх, на этажи, потому что жилые дома методично и с очень близкого расстояния подвергались последовательному уничтожению. Как рассказывал один пленный хорватский солдат, он стал свидетелем того, как одна женщина попросила своего мужа пробраться в их квартиру за забытыми там очками, без которых она почти ничего не видела. Из своей квартиры ее муж больше никогда не вышел. Тем не менее укрывавшиеся в подвалах старались добыть из своих холодильников оставшуюся там еду, попытаться обработать ее так, чтобы сохранить на максимально возможный срок, и унести в подвал. Так что на протяжении всей многодневной блокады города одни погибали от пуль и снарядов более или менее сытыми, другие умирали голодной смертью.
А другой потрясший Вронского случай произошел у него на глазах сразу после того, как в город вошли сербы, а с ними и он сам. Случилось это перед зданием все еще работавшего супермаркета «На-Ма». Царила страшнейшая неразбериха: одни говорили, что город не взят и взят не будет, другие, наоборот, что Вуковар пал, кто-то уверял, что на соседней улице видел четников под черными знаменами, причем совершенно трезвых, и слышал, как они распевали частушку, обращенную к президенту Сербии, в которой просили «прислать салата» к «мясу жареных хорватов», ему возражали, что сербы подобного никогда не сделают, потому что «все-таки они не такие», да и не посмеют «перед Богом и людьми», еще кто-то сообщал «совершенно надежную информацию» о том, что сербские части перегруппировались в направлении хорватской линии обороны «от Комлетинаца до Винковаца и дальше, через Ярмину до восточного предместья Джакова», рассказывали про «четыре новых танковых батальона, общим числом в сто двадцать танков», а кто-то добавлял к этому еще и «шестьдесят бронетранспортеров и четыре с половиной тысячи солдат»…
