Мальчишки забрасывали их камнями, забивали палками и оставляли издыхать в пыли, дивясь тому, как мало они теряют крови.
В окрестностях Зьюка росли вишни; их ягоды, за нехваткой времени, никто не собирал. Они гнили на деревьях, их склевывали птицы. Проходя мимо, мы никогда не упускали случая набрать вишен. Они были маленькие, едва ли больше косточки. Вкус этих одичавших ягод в равной мере и раздражал и привлекал нас: горечь, смешанная со сладостью, делала их еще более лакомыми.
Однажды, августовским утром, мы с Роменой и Мором забрались на такую вишню; воробьи, давно обжившие это дерево, не боялись нашего соседства и продолжали суетиться в ветвях, оглушительно галдя. Но вдруг они исчезли, все разом. Мор, который ругательски ругал их, обзывая воришками и дьяволятами, решил, что они устыдились. Если бы это было так!
Ромена сидела в самом центре дерева. Она с безошибочным инстинктом всегда старалась находиться в центре всего на свете, например в середине хоровода, и была счастлива только тогда, когда ее окружали другие; они служили ей и свитой и защитой.
Внезапно она громко вскрикнула, выпрямилась и замерла, точно остолбенела.
— Ты чего?..
Мы не понимали, что с ней. А она не отвечала, слишком испуганная, чтобы обращать на нас внимание.
Миг спустя Мор и заметил эту тварь. Завопив, он спрыгнул с вишни, упал на колени, наверняка здорово ушибся, но быстро вскочил на ноги.
— Змея!
Тут и я увидела ее. Обвившись вокруг ствола, откинув голову назад, она застыла, прислушиваясь к нам. Когда наши крики сменились молчанием, она успокоилась и поползла выше. Ее кожа блестела и переливалась на фоне поблекшей древесной коры. А мы неотрывно глядели на это длинное, ровное по всей длине тело, гибкое с начала до конца, с хвостом, похожим на голову, с серединой, неотличимой от головы и хвоста, завороженные его омерзительной грацией.
Змея уже почти добралась до нас; только тут мы смутно поняли, какая в ней таится сила — сила, с которой невозможно бороться, которая не имела ничего общего с человеческой или звериной. Ни Ромена, ни я не могли и надеяться спрыгнуть с дерева наземь — мы сидели слишком высоко. И мы стали звать на помощь.
Нас услыхала Теода, она шла с поля, таща на спине заплечные носилки со снопами ржи. Она не стала тратить время на то, чтобы скинуть их с себя; длинные шелестящие стебли поблескивали на солнце, обрамляли ее крепкие плечи светлой бахромой, свисали до самой земли. Но казалось, Теода не тяготится этим грузом, напротив, — он как будто приподнимал ее, точно два мощных крыла.
Змея и Теода взглянули друг другу в глаза. На какую-то долю секунды. Потом Теода легким взмахом серпа рассекла змею надвое. Половинки тела судорожно вздыбились, пытаясь удержаться на стволе, потом обмякли и свалились, одна за другой, в траву, где еще какое-то время слепо извивались в агонии.
Мы были спасены. Но нам уже не хотелось вишен, и мы пошли следом за Теодой, поднимавшейся к деревне.
Вечером Ромена рассказывала дома:
— Знаете, отец, та змея — она ползла и подслушивала, что мы говорим.
— Да нет, просто ей тоже захотелось вишен, — заявил Мор.
И все ему верили.
А я думала о Теоде, о бесстрашной Теоде, которая спасла нас.
Ту змею мы увидели назавтра, она была подвешена к коньку крыши дома нашего кузена Эйсеба Марили, в компании с дохлой собакой. Проходя мимо, мужчины поднимали палец, смеялись или что-то бормотали себе под нос; женщины морщились и отводили глаза. Хозяин подал жалобу:
— Это опять штучки Жозефа Барра или Марсьена Равайе.
Оказалось, это выходка Жозефа. А Марсьен сделал другое: он скосил у Эйсеба половину конопли на огороде.
— С какой стати они ополчились на Эйсеба?
— Да ничего… просто так дурачатся.
Люди стремились навредить друг другу. И звери тоже. В голубоватой траве на пригорках водились зеленые в золотистую крапинку ящерицы, похожие на крошечных драконов; они сражались меж собой до смерти. Учитель говорил, что, если такая ящерица укусит человека, ее зубы намертво застрянут у него в теле, и избавиться от них можно, только отрубив ей голову. Правда, пока еще никого из нас ящерицы не кусали.
Луга кишели прожорливыми кузнечиками, которые подъедали траву еще до сенокоса; их оглушительное стрекотание наполняло волшебным звоном всю округу Терруа. Мой меньшой братец Сирил с нежными щечками хватал их, стискивал в пальцах, отрывал им ножки, комкал крылышки, а потом преспокойно, молча давил между двумя камнями. Иногда я, сама того не желая, приносила кузнечиков домой в юбках и быстренько стряхивала их у порога, чтобы скрыть от брата и хоть так, да спасти им жизнь.
Жара все усиливалась. От пыли, налетавшей с полей и лугов, краснели глаза, першило в горле. Все злились, в который раз вороша сено, сырое от дождей: когда не хватало терпения высушить его, оно так и прело в амбарах. После грозы мужчины видели полегшие колосья в поле. Наклонившись, они захватывали стебли в охапку и поднимали их, как поднимают умирающего; потом, озлившись, безжалостным пинком отшвыривали наземь.
— В прошлые годы об это время урожай был уже собран! — сетовали люди.
— Да, а нынче припоздали, и все из-за грома.
XIV
ОСЕНЬ
Тени, лежавшие у подножия деревьев, по обочинам полей и на горных склонах, становились все длинней. Перед тем как исчезнуть, солнце умудрялось прятаться в самых жидких пучках травы, между самыми хлипкими листочками, под самыми тоненькими хвойными иголками.
Настал, быть может, тот самый момент года, когда его присутствие ощущалось явственнее всего. Солнце уже не стояло над нами, как летом, а было в нас самих. Оно становилось неотъемлемой частью человека, жило в его волосах, в руках, в глазах, и жители Терруа, все без исключения, даже самые зловредные, выглядели святыми в нимбах. Святой Герберт, святая Сидония, святой Петр, святая Агата. И чем меньше у нас оставалось солнца, тем больше земля походила на него, тем больше солнц и падающих звезд носила она на себе.
— Что там такое наверху, все красное? — спрашивал Мор.
— Просто-напросто листва черники и голубики! — отвечала Ромена.
— Ох, не люблю я осень, — говорила Эмильена. — Такое печальное время, все умирает.
Я же отнюдь не считала печальным этот сезон, когда все девушки Терруа, обычно такие тщедушные, округлялись и расцветали яркими красками. В точности как фрукты. Они по полдня жили на лугах, сидя или стоя, давая себе дозреть. И никто не подгонял их, не тревожил. Им достаточно было находиться здесь, и только.
Настало время покоя. Мы согласились бы пасти коров и жить так всегда, до скончания веков. Окутанные мягким солнечным теплом, мы жмурились, чтобы удержать его под веками, и у каждой из нас на кончиках ресниц трепетали искорки света. Мир вокруг был обнажен и изысканно прекрасен. И мы ощущали себя такими же обнаженными и изысканно прекрасными, а наши сердца переполняла странная нежность, порожденная красотой земли. Прикасаясь к остаткам травы, изуродованной покосами, засухой, саранчой, а теперь еще и скотом, мы чувствовали ладонями ее колкую неподатливость, напоминавшую о жестких вихрах наших братьев, и жалели, что никогда не гладили их. Но ведь они и сами не допустили бы такой вольности, шарахнувшись от протянутой руки. Луга в это время года обнаруживали первозданные неровности своего рельефа с тем же детским простодушием, что и парни, когда им обривали головы. Взять хотя бы голову Барнабе — я старалась не глядеть на нее: мне было почему-то неприятно, что она слишком плоская с затылка, а на макушке, там, где священники выбривают тонзуру, видна мягкая бледная припухлость; голова Леонара была, напротив, чересчур выпуклой сзади, словно ее переполняли замыслы и решения; у Мартена оказался шишковатый череп, зато у Мора, когда его остригли наголо, неожиданно открылись изящно вылепленные ушки.
