— Разве не в этом дело? — Боб бросил взгляд на книжную полку — к моей библиотечке он так и не притронулся. — Что придает остроту — с точки зрения писателя? Разве не акт творчества?
На крыльце я поздоровался с Промис и поцеловал ее. Поцелуй вышел коротким — таким я мог бы обменяться с матерью. И хорошо. Расширяем репертуар, подумалось мне. Девушка представила меня Гансу, своему десятилетнему другу с ужасно сопливым носом. Ганс — пес, совместивший в себе приземистую силу бульдога и укороченный хвост пойнтера, — прыгал вокруг меня как ненормальный. Больше всего он походил на поросенка, но его хозяйке я об этом, разумеется, не сказал.
Промис впустила меня внутрь и раскинула руки, словно пытаясь объять все помещение. Дом был огромным, намного больше, чем мой. Мебель не казалась необычной, однако было ясно, что это второй дом — дом для отдыха, убежище от повседневных забот Манхэттена. Небрежное и спокойное жилище — и правильно. Лишняя мебель размыла бы границу между этим домом и квартирой в Нью-Йорке.
Промис встретила меня босиком, ее волосы были подняты наверх фиолетовыми заколками, которых я раньше не видел. Она предложила мне выпить: «кола», апельсиновый сок или «Кровавая Мэри». Я так и не понял, был ли последний вариант шуткой. Промис неожиданно стала совершенной загадкой для меня, словно дом придавал ей новые силы.
Когда девушка вышла, Ганс положил голову на лапы и принялся разглядывать меня с верхней площадки лестницы. О чем он думал? На стенах висели фотографии в тонких золоченых рамках. На деревянном кресле-качалке, которое знавало и лучшие времена, лежал потрепанный плюшевый мишка с оторванным ухом. Вдоль стен выстроились книжные полки; большие и маленькие, они занимали все то пространство, которое не досталось фотографиям. Книги лежали вдоль полок — одна на другой.
Я смотрел на книги, на эмблемы издательств и думал о Бобе, который незримо присутствовал среди всех этих названий. Интересно, он скучал по работе? Уже не первый раз я представил себе, как в мое отсутствие Партноу пытается сбежать. Его побег начал казаться мне чем-то само собой разумеющимся. Рано или поздно это случится. Но что последует за освобождением? Разумеется, я сам задавал этот вопрос, но одновременно слышал его со стороны в качестве автора всех зеленых тетрадей.
Я ждал Промис и думал об отце. Что бы он сказал насчет этого пристанища праздности? Насчет женщины, которая босиком ушла на кухню? Эта женщина знала, когда стоит попрощаться, отправить Эвана Улмера восвояси, захлопнуть дверь и погасить свет. Однако больше всего меня интересовало, что сказал бы отец о Бобе и вообще об идее с похищением. Что сын подошел еще на шаг ближе к пропасти? Мне не составило труда представить отца: он закрыл глаза и покачивал головой в отеческом недоверии.
Я чуть не подпрыгнул на месте, когда вошла Промис, держа в руках две красные банки с «колой».
* * *
— А знаешь, в чем-то я даже продвинулся дальше других, — заметил я.
— Каких других?
— Дальше современников. — Я сидел на верхней ступеньке; сомневаюсь, что Боб мог видеть меня с беговой дорожки. — Мне всегда говорили, что я хорошо пишу, — еще когда я был маленький.
— В Эпплтоне, да?
— Там родился Гарри Гудини.
— Я не знал.
— А еще там штаб-квартира Общества Джона Бирча. Двойная претензия на славу.
— Да, серьезно.
Боб занимался на дорожке уже сорок минут: сначала ходил, потом бегал трусцой. Он вспотел, и его желтая футболка на спине превратилась в тест Роршаха. Мне там виделись две дерущиеся собаки.
— В старшей школе, — продолжал я, — мой рассказ напечатали еще до того, как кто-либо из сверстников осмелился что-то написать.
— Где напечатали?
— В дурацком журнальчике, Боб. Дело в другом. Все эти комплименты, мелкие успехи ударяют в голову, а потом уплывают в прошлое, становятся полузабытыми воспоминаниями. Как Санта Клаус, каминная труба, пасхальный кролик, зубная фея…
Как машина, которая ревет, но не трогается с места.
— Интересный образ, — одобрил Боб, не переставая перебирать ногами. — Стоит на светофоре. Скрытая угроза. Мне нравится.
— Нравится? Нравится?
Боб выключил дорожку, шагнул на пол, накинул на шею синее полотенце. Наклонился, оперся ладонями о колени — так, что я мог разглядеть его лысину цвета собачьего пуза. Когда он поднял глаза, я сразу понял: он знает. Знает, что я волнуюсь.
Я чуть не подпрыгнул на месте, когда вошла Промис, держа в руках две красные банки с «колой». Ганс носился по лестнице, виляя обрубком хвоста. На девушке была голубая майка с надписью черным курсивом «ХОЛОДНОЕ ОБВИНЕНИЕ». Группа? Промис протянула мне одну из банок.
— Почему у тебя книги так странно стоят? — Я указал на полку.
— Это все папа. У него с шеей проблемы. — Промис наклонила голову, прижала ухо к плечу и показала, как следует разглядывать названия.
— Так много… — Я откашлялся. — Адвокат, и так много читает?
— Ты еще квартиру в Нью-Йорке не видел. Научных книг больше, чем художественной литературы, особенно по истории Америки. Да, читает он много.
— А твоя мама?
— Она вообще читать не умеет.
— Да ладно! — не поверил я.
— Ну хорошо, не совсем так, — согласилась Промис. — Но почти. Типичная музейная шлюха. А твои родители?
— Умерли.
— Это я знаю.
— Они никогда особо не любили читать. Нет, не так. Мама запоем поглощала детективы. Смаковала их, как конфеты.
— Бывают пристрастия и похуже.
— Фантастика?
— Сигареты.
Я увидел, что она жалеет о сказанном.
В тот день мы сидели дома и говорили в основном о самой Промис. О ее детстве, о несчастном случае, который произошел, когда она шестилетней девчонкой каталась на лыжах, о ее работе по творчеству Эмили Дикинсон, о последующем годе, который Промис провела в Париже благодаря стипендии. О том, что сама девушка называла «безнадежным характером» — этот самый характер сказывался всю ее жизнь, несмотря на успехи в учебе. Миссис Вагнер в отчете за первый класс подчеркнула ее «неумение общаться».
Мне с трудом в это верилось, ведь она так резво раскрутила меня на общение. На протяжении всего разговора я пытался понять, не переживает ли Промис какой-то переходный период. Вероятно, в скором времени она одумается и сочтет встречу со мной досадной ошибкой. Через годик вернется в Манхэттен, со всеми перезнакомится и будет вести именно тот образ жизни, о котором я всегда мечтал.
Промис уехала в Сэндхерст для того, чтобы лицом к лицу встретить новый вызов. Она хотела стать писателем, произвести на свет роман или сборник рассказов. Дом прочно удерживал воспоминания ее детства. Подростком Промис редко сюда приезжала и, кроме зануд-соседей, не знала здесь никого. Никого… кроме Эвана Улмера. Иногда она называла мое имя вслух, говорила обо мне в третьем лице.
