Из коридора доносится шёпот матросов.
Макинтош склоняется над стариком.
Тот роста очень малого, словно усох от долгой жизни. Волосы – длинные, снежно-белые – заплетены в две косы. Одежда сшита из шкур какого-то животного и искусно украшена затейливыми орнаментами. Дышит старик медленно, редко, как будто знает доподлинно, сколько вдохов ему отмерено.
Питер уходит на мостик, отдаёт приказы о погружении. Рассчитывает глубоким быстрым течением в кратчайшие сроки добраться до цивилизованного порта, где девочка, а может – чем чёрт не шутит – и старик получат помощь врача.
Под ногами, в машинном, гудит, разогреваясь, турбина.
Погружаться никак нельзя. Здесь Макинтош всегда пробует остановить Питера. Невозможно. Эта пьеса сыграна раз и навсегда. И теперь точно заново крутится плёнка в кинетоскопе, кадр за кадром повторяя то, что видено уже десятки, сотни, тысячи раз.
Кружится голова – «Клио» погружается.
Старик чувствует переход на изнанку. Сквозь тело его проходит конвульсивная волна. Он открывает глаза.
В глазах стариковых Макинтошу видится бездна, от взгляда – жгучего и тёмного – остаются на сердце неизлечимые шрамы.
Нечеловеческим усилием приподнимается старик изломанным своим телом, опираясь правой рукой о кровать, а левой цепко хватает Макинтоша за руку. И шепчет-поёт высоким хриплым голосом, повторяя по кругу одно и то же:
А-я-яли, а-я-яли, а-я-яли,
Ко-о-оняй, а-ая-яли!..
А-я-яли, а-я-яли, а-я-яли,
Ко-о-оняй, а-ая-яли!..
Дотянув хрипло последний слог, старик бессильно падает на кровать. Последний вдох. Умирает. Зрачки его делаются прозрачными, ледяными. Руку макинтошеву он не отпускает, так что Макинтошу приходится самому расцеплять мёртвые пальцы, высвобождая запястье.
Дальше так. Вскрикивает Марта, и Макинтош, обернувшись на этот звук, видит, как приходит в себя маленькая девочка на соседней кровати.
Радости нет: он точно знает, что сейчас произойдёт.
И всегда не готов.
Едва девочка открывает глаза (взгляд остаётся лунатическим, пустым), как невидимая сила вжимает её в поверхность кровати. Кожа девочки делается мертвенно-бледной, чёрные глаза синеют. Она принимается неистово размахивать руками в воздухе, словно защищаясь от чего-то страшного. Яростно шепчет непонятные слова. Марта отшатывается, не решаясь прикоснуться к обезумевшему ребёнку.
Неясная чёрная тень на мгновение скрывает от Макинтоша мир – и он находит себя лежащим на полу.
Холодно, отовсюду ползут сквозняки.
И нечто прожорливое, мучимое чудовищной жаждой, забирает его воздух и жизнь. Макинтош тонет в глубоком мутном озере, цепляясь за обломанный камыш на дне, глотая горькую зелёную воду и песок. Пузырьками последнего вздоха уплывают куда-то эмоции – одна за другой. С минуту Макинтош бьётся с неотвратимой напастью, потом делается спокоен и расслаблен, будто со стороны наблюдая, как мечется в конвульсиях его тело, отдавая жизнь по капле.
Страшнее другое. Как зеркальное его отражение – Марта. Она задыхается. Лицо её искажается от боли, затем делается безэмоциональным, пугающе расслабленным. Марта просто лежит на полу и беззвучно, по-рыбьи, умирает. Только руки её подрагивают, и ногти царапают пол. Зрелище это оставляет равнодушным Макинтоша. Ему ни до чего нет дела, точно всю любовь его и нежность, и простое человеческое сочувствие кто-то выпил до дна. В этот момент он теряет её – ещё до того, как Марта по-настоящему умрёт.
Шорох. Свет.
Маленькая девочка сидит на кровати, глаза её и волосы явственно светятся синим. Длинные косы растрепались и гибкими нитями тянутся к Марте и к Макинтошу, впитывая украденные флюиды. Макинтош некоторое время наблюдает, как синими светящимися точками удаляются его воспоминания по этим нитям, а потом его накрывает чернильной тьмой.
Заканчивается всегда одинаково.
В эфире неподалёку от европейской звезды Ла-Корунья дрейфует небольшой пароход «Клио».
Та-та-та-тааа-тааа-тааа-та-та-та, – шепчет он радиоволнами. И снова: – Та-та-та-тааа-тааа-тааа-та-та-та.
В ходовой рубке, живой среди мертвецов, лежит без сознания юный Удо Макинтош. Придя в себя, он не сможет рассказать, как оказался в рубке и кто вывел корабль из-под эфира.
Мертвы все. Питер Дьюринг с помощником – здесь же, на мостике, матросы на вахтах, кочегары и машинист внизу, оркестранты – в кубрике, Марта и фельдшер на полу лазарета.
Девочка мирно спит на кровати, свернувшись клубком.
20. Капитан Удо Макинтош пытается проснуться
Капитан открывает глаза. Над самым его лицом нависла огромная белая морда. Медведь. Во взгляде медведя Макинтош читает осуждение. Капитан пытается встать, и понимает, что лежит на снегу, и всюду, сколько хватает взгляда, снег. Только на горизонте темнеет неясным пятном нечто, снегом не являющееся. Капитан смотрит на медведя, на тундру вокруг, на низкое серое небо и понимает: он всё ещё спит. Поскольку спать Макинтош предпочитает в горизонтальном положении, он ложится на снег и закрывает глаза.
21. Капитану Удо Макинтошу снится сон Аяваки
В огромном мире её детства бескрайние белые просторы и прозрачное небо. Аявака воображает себя героиней сказки – из тех, что старухи рассказывают у огня, пуская в небо табачный дым.
Аяваке пять лет. Нишмук берёт её с собой в наргынэн—верхний мир.
Шаман Нишмук, отец Кутха, ростом с десятилетнего мальчика. С тёмного его морщинистого лица никогда не сходит лукавая улыбка, а в глазах живут звёзды. Говорят, Нишмук выбрал Аяваке судьбу. Говорят, она станет матерью Кутха, когда старый шаман уйдёт.
Шорох умаяка, скользящего в эфире, и ласковый свет тысячи звёзд. Эйгир Аяваки, неуправляемые и строптивые, тянутся в темноту верхнего мира, желая теперь же узнать все истории и выпить Млечный путь до дна. Нишмук молчалив и неспокоен, глаза его как будто потухли. Видит ли он будущее? Знает ли, что Аяваке суждено жить в мире без Кутха?
Шшшшшорх!
Трещит и рвётся ткань эфира, взрывается многоцветными волнами, пропуская с изнанки гремящее угольное чудовище – прогулочный британский пароход. Пароход этот стирает судьбу Аяваки и переписывает наново: неопытный капитан ведёт своё чудовище прямо на умаяк. Гнутся тонкие борта лодки, сжимая в смертельных объятиях маленьких луораветланов.
Масляно-чёрная клякса расползается перед глазами Аяваки, убаюкивает её, лишает опоры. Короткими вспышками взрываются в этой черноте неясные цвето-запахи. Красный – жестокость, сульфид – гниение, умбра – отчаянье, уголь – движение.
Не просыпаясь, не понимая ещё себя, Аявака чувствует, как жизнь уходит из Нишмука. Аявака тянется к нему жгутиками неумело, неловко… Нишмук холоден и нем, рот его запечатан навеки, а разум пуст. Нишмука нет; нет и Кутха.
