Книга Историческая личность - Малькольм Брэдбери

Металлический ящик, в котором они находятся, поскрипывая, ползет вверх в центральной башне здания; звоночки звякают и звякают; лифт останавливается, и раскрывает свои двери, и изрыгает людей на этаже за этажом.

– А, этот Мангель, – говорит Мойра, тетешкая свое дитя. – Черт, мы не можем допустить его сюда.

– Именно это я и подумал, – говорит Говард. – Никак не можем.

– Это оскорбление, плевок в лицо, – говорит Мойра.

– Это возмутительно, – говорит Говард.

– Но кто его пригласил? – спрашивает Мойра. – Не помню, чтобы мы давали согласие на его приглашение.

– Потому что мы согласия и не давали, – говорит Говард, – кто-то явно подсуетился летом, пока нас тут не было.

– Ты хочешь сказать – Марвин? – спрашивает Мойра.

– Видимо, – говорит Говард.

– Ну, – говорит Мойра, – теперь мы тут. У нас у всех есть право голоса. Этот факультет выдает себя за демократический.

– Вот именно, – говорит Говард.

– Я подниму вопрос об этом на факультетском совещании завтра же, – говорит Мойра. – Я рада, что ты меня предупредил.

– Так ты выступишь? – спрашивает Говард. – Я считаю, что кому-то обязательно надо это сделать. Я думал, Что, может быть, я сам…

– Но ты предпочтешь, чтобы я, – говорит Мойра. – Ладно. – Звоночек лифта звякает; двери открываются на четвертом этаже. – Мой этаж, – говорит Мойра. Держа колыбель перед собой, она проталкивается между стоящими; она вырывается из лифта; она оборачивается и смотрит в битком набитую кабину. – Говард, – говорит она через головы, – я буду бороться. Можешь на меня рассчитывать.

– Великолепно, – говорит Говард, – это замечательно.

Двери лифта смыкаются; Говард прислоняется к металлической стенке, выглядя как человек, который больше не выглядывает кого-то или что-то. Двери снова открываются на пятом этаже; Говард проходит вперед и выходит из лифта на четко геометрическую площадку, ибо здесь высоко над землей пребывает Социология. Пребывает и все же в определенном смысле не пребывает, поскольку ни один социолог, серьезно интересующийся взаимодействиями людей, в данном случае не потерпел бы замысла Каакинена. От лифта под прямым углом друг к другу отходят четыре коридора, каждый точно такой же, как остальные три, каждый не предлагает ничего, кроме дверей, дающих или преграждающих доступ в аудитории или кабинеты преподавателей. В мире существуют здания с углами, изгибами, нишами, где расставлены сиденья или на стены повешены картины; Каакинен в чистоте своей отверг все эти деликатесы. В коридорах сидят многочисленные студенты, дожидаясь своих консультантов в этот первый день учебного года. Они сидят на выложенных плиткой полах коридоров, прислоняясь спиной к стене, подтянув колени к подбородку; их руки держат или расплескивают кофе в пластмассовых чашках, налитый из автомата возле лифта. От полов пахнет полировочной мастикой; освещены коридоры исключительно искусственным натриевым светом. Говард покидает площадку и идет по одному из коридоров; студенты, пока он проходит мимо, хмурятся, и паясничают, и испускают стоны, и трещат на него пластмассовыми чашками. «Единственный вид деятельности, которую Каакинен изобрел для людей, находящихся тут, кроме как учить и обучаться, – как-то сказал Генри Бимиш в былые дни, до пертурбаций 1968 года, когда еще был остроумен, – это игра, называемая «Пожар». Когда вы включаете сигнал тревоги, отключаете лифт и медленно спускаетесь гуськом по пожарной лестнице, укрывая голову намоченным пиджаком». Только Говард, обладающий вкусом к экономичности, находит это простительным; есть своя ценность в возникающей тут отчужденности. Он идет дальше до самого конца коридора; там в наиболее неудобном месте находится деканат. Он толчком открывает дверь и входит внутрь. Внутри большой голой комнаты, где творится нескончаемая документация, которая поддерживает тонус факультетского мирка, сидят две симпатичные аккуратные секретарши, мисс Пинк из Стритема и мисс Миннегага Хо с Тайваня; они сидят в своих мини-юбочках перед пишущими машинками напротив друг друга, чуть соприкасаясь коленями. Они поднимают головы, когда Кэрк входит.

– Ах, доктор Кэрк, какая прекрасная шляпа, – говорит мисс Хо.

– Так приятно снова видеть ваши прекрасные лица, – говорит Говард. – Хорошо провели лето?

– Вы отдыхали, мы работали, – говорит мисс Пинк.

– Это только кажется отдыхом, – говорит Говард, направляясь к длинным рядам ячеек с разложенной факультетской почтой, – тогда-то и происходит полномерная умственная работа. Я вернулся со множеством новых идей.

– Беда с вашими идеями та, – говорит мисс Пинк, – что в конце концов они попадают на наши машинки.

– Вы правы, – говорит Говард, бросая большую часть адресованной ему корреспонденции в ящик с надписью «В Утиль». – Восстаньте. Отвечайте ударом на удар.

Сквозь стену доносятся звуки интенсивной деятельности; соседняя комната – это кабинет профессора Марвина, штаб-квартира операций. Телефоны щелкают, зуммеры зудят, пронзительный голос говорит по телефону. Столько надо сделать!

– Что это такое? – спрашивает Говард, помахивая большим серым конвертом, одним из официальных университетских конвертов для сообщений комитета.

– Повестка дня факультетского собрания, – говорит мисс Хо. – Очень хорошо напечатана.

– О, я прочитаю ее со всем тщанием, – говорит Говард, – если ее напечатали вы. Вы сделали себе прическу. Мне нравится.

– Он хочет что-то вызнать, – говорит мисс Хо, глядя на мисс Пинк, – ему всегда нравятся мои волосы, если он хочет что-то вызнать.

– Нет, мне правда нравится, – говорит Говард. – Послушайте, я только заглянул в эту повестку; вы не внесли фамилию профессора Мангеля в список выступающих гостей.

– Ее там не было, – говорит мисс Хо, – вот почему.

– Должно быть, какая-то ошибка, – говорит Говард.

– Вы хотите, чтобы я проверила у профессора Марви-на? – спрашивает мисс Хо.

– Нет, – говорит Говард, – не надо. Я сам поговорю с ним об этом. А вы не могли бы просто внести ее в список?

– Нет-нет, доктор Кэрк, – говорит мисс Хо, – повестка уже завизирована.

– Да, конечно, – говорит Говард. – Ну, удачного печатания.

Он выходит из деканата; он идет назад по коридору. Студенты смотрят на него с пола. Двое строительных рабочих на лестнице снимают с потолка панель, чтобы получить доступ к внутренностям коридора; вся башня пребывает в перманентном состоянии доделывания. Он останавливается перед темно-коричневой дверью; на ней табличка с его собственной фамилией. Он достает из кармана ключ; он отпирает дверь; он входит внутрь.

Комната дышит сыростью в мокром тусклом свете; это простой прямоугольник с некрашеными стенами из шлакобетона, приводимый в архитектурных журналах как доказательство прямодушной честности Каакинена. Все комнаты в Водолейте такие – голые, простые, повторяющиеся, и каждая являет собой образец всех остальных. Обстановка стандартная, включает следующее: один письменный стол с черной крышкой; одна серая металлическая настольная лампа; одна простая стеклянная пепельница; один трехъящечный картотечный шкафчик фирмы «Роунео-Виккерс»; одно красное рабочее кресло; одно небольшое серое покойное кресло; одна серая металлическая корзина для бумаг; штабель из четырех (4) черных пластмассовых стульев с сиденьями, подогнанными под форму средних стандартных ягодиц; шесть (6) подвешенных книжных полок на стене. Говард, который любит экономичность, практически ничего своего не добавил; единственный знак его присутствия – плакат с портретом Че, приклеенный скотчем к шлакоблочной стене над черным письменным столом. Имеются большие, ничем не занавешиваемые окна; за окнами точно в центре можно видеть высокий фаллос трубы котельной, формой напоминающий ламповое стекло, абсолютный фокус, точку максимального архитектурного доминирования над всем университетом, замену донжона, или шпиля, или колокольни. Говард вешает свое пальто на крючок за дверью и зацепляет за него свою кепку; он кладет свой дипломат на письменный стол; он приступает после своего летнего отсутствия, когда кабинет находился на милости уборщиц, к восстановлению своего пребывания здесь. Он садится в красное рабочее кресло перед письменным столом с черной крышкой, включает настольную серую металлическую лампу, достает повестку дня из большого серого конверта и открывает трехъящечный картотечный шкафчик фирмы «Роунео-Виккерс» и кладет повестку в ячейку; сминает большой серый конверт и бросает его в серую металлическую корзину для бумаг. Покончив с этой Работой, он встает, идет к окну, поправляет пластиковые жалюзи и смотрит на дождевые струи, которые очень мокро падают на воплощение замыслов Каакинена, которое простирается внизу, далеко внизу под ним. Внизу на Пьяцце мельтешение студентов; на фоне величественного стиля каакиненской перспективы под дождем – маленькие личные стили людей, которые всегда меняются от осени к осени в изменении ритма человеческого самовыражения, которое удлиняет или укорачивает юбки, добавляет волосы человеческим лицам или убирает их, меняет осанку и походку. Все это заслуживает серьезного внимания истинных исследователей культуры, подобных Говарду: он стоит у своего окна высоко в стеклянной башне и исследует последние утверждения человеческих сдвигов. Университет расширяется год от года; новый корпус, новый тротуар, новые водные протяжения неумолимо влекут его к более полному самоосуществлению. Он функционирует только десять лет; но за эти десять лет он проделал все, даже проиграл заново весь индустриальный процесс современного мира. Десять лет назад этот участок земли был мирным пасторальным Эдемом, обителью коров и лугов, и фокусировался вокруг Водолейт-Холла, елизаветинского здания с башенками, теперь скрытого от взгляда массивными конструкциями, которые выросли на лугах и жнивье. В Водолейт-Холле горделиво прогуливались павлины, как и первые студенты, приятные, симпатичные, выходящие за все рамки люди, стилисты совсем иного рода, чем нынешнее поколение, изобретатели обществ и лекций и концертов, ловкие души, которые, когда приезжали фотографы цветных приложений – а в те дни они приезжали постоянно, – отлично фотографировались и имели репутацию готового материала для новой современной интеллигенции. Солнце тогда светило постоянно, то же самое солнце, которое светило на Англию первого десятилетия ХХ века; студенты занимались в старинной библиотеке Холла, окруженные бюстами Гомера и Сократа, фолиантами в кожаных переплетах, которые практически никто не тревожил с наступлением времен романтизма, а летом так в лабиринте из боярышника, который садовники почтительно подстригали вокруг них. Преподаватели без устали собирались, обновляя, планируя, творя новые курсы, новые будущие, новые причины для поездок в Италию; царил неиссякаемый оптимизм, повсюду была новизна, и приехал Каакинен, и посмотрел на траву, и возмечтал мечты, пока коровы пялились через живую изгородь во рву на его «порше». Год спустя лабиринт из боярышника исчез; его место заняло здание, первое из современных общежитий, нареченное Гоббсом, с круглыми окнами-иллюминаторами до самого пола и прозрачными финскими занавесками и указателями строчными буквами. Феодальная эра кончалась; еще через год она безвозвратно ушла в прошлое, когда преподавание перекочевало из Водолейт-Холла, который стал административным зданием, в светлые новые здания, некоторые высокие, некоторые длинные, некоторые квадратные, некоторые круглые, которые начали вырастать там и сям по всей территории. Появились еще два общежития – Кант и Гегель; садовники, чью почтительность отвергли, отправились в более зеленые пределы; служащие на машинах со щетками подметали новый асфальт.