А вчера все-таки была причина для отчаяния. Теперь же — много причин для радости и благодарственной молитвы. Франсина торопливо искала в себе благодарность, искала избавление и счастье, которые несколько минут назад радостно пульсировали в сердце, когда она читала признания Филиппа, — но теперь находила в душе лишь ВЕЛИКУЮ ПУСТОТУ, шумевшую в ушах потоком безбожия. Все усиливался в ней отвратительный гул этой пустоты. Но не бессознательно, нет, — все это подзадоривало ее злую проницательность. Опыт, знание жизни нашептывали ей:
«Еще вчера я чем-то обладала. Страхами, противоречиями, решениями. Я была богата. Избавление опустошило меня. Я сегодня будто понесла тяжелую утрату, многое потеряла. Счастье глупо ухмыляется. Той, кем я была, я никогда уже не буду…«
Франсина отчетливо понимала, как опасно развивать дальше эту мысль о пустоте. Она надеялась, что где-то откроется дверь, какой-нибудь постоялец выйдет из комнаты, уборщица или слуга пройдут мимо. Она чутко прислушивалась, не раздадутся ли шаги в коридоре. Одних шагов было бы достаточно, чтобы оторвать ее от перил и бережно отвести в комнату.
Все вокруг словно застыло.
Но в глубине сияющей шахты зазвучала музыка джаз-бэнда. Отзвуки стенаний саксофона, натужного пыхтения духовых, треска ударных — будто выбивают пыль из грязного ковра, — здесь, наверху, слились в ужасный звериный вой. Вокруг качающейся люстры, словно коварный шепот, послышалось жужжание невидимых насекомых. А внизу расцветал узор оглушенного джазом флегматичного танца.
Франсина дрожала. Ей казалось: в этих звуках, по-обезьяньи карабкающихся по люстре, таится ленивый вальс-бостон, мелодия великой пустоты, что властвовала над ней, господствовала надо всем. Франсина слабо попыталась отойти от перил, но каждый палец был словно прикован к ним своей собственной щекочущей цепью. Только путь вперед оставался свободен. И она подчинилась.
Тотчас захлестнула ее тоска безбожия, пустота, гибельное озорство. И озорство это сочло воздух густой стихией, подобно воде, а пропасть внизу — упругой. Двумя взмахами пловца можно достать золотистый светильник люстры.
Почему ни один из обитателей гостиницы не вышел из комнаты? Почему никто не прошел мимо? Почему шорохи далеких коридоров не сжалились над нею отзвуком человеческих шагов?
Пароход рейса Гамбург — Америка пробивался в густом тумане, воем сирен взывая о помощи.
Поезд вышел из Рима; гудок ревел в ночи как безумный.
Но Франсину ничто уже не могло спасти.
1927
Стесненные обстоятельстваХуго исполнилось одиннадцать, когда в воспитании его возникло междуцарствие, вызванное двумя особенными обстоятельствами. Во-первых, внезапно покинула дом мисс Филпоттс; во-вторых, что гораздо важнее, Хуго заболел скарлатиной и сразу после нее — дифтерией. Эта опасная неприятность, приковавшая его на несколько недель к постели, вместе с жаром лихорадки принесла также радость необузданных мечтаний.
Только из страха перед детскими болезнями изнеженного мальчика не пускали в школу; он учился дома. Вопреки горькому опыту, доказавшему, что от судьбы защиты нет, перепуганные родители оставались в нерешительности относительно дальнейшего воспитания Хуго. По крайней мере одно было ясно: несколько недель бледному ослабевшему ребенку нужно отдохнуть от всякой работы и занятий. Поэтому не опытный в педагогике гувернер или педантичная англичанка наследовали мисс Филпоттс, а фрейлейн Эрна Тапперт, принятая воспитательницей по обычному газетному объявлению, которое произвело на мать Хуго благоприятное впечатление. Против фрейлейн Тапперт говорило, казалось, то обстоятельство, что она была соотечественницей и в объявлении не представила сведений о знании иностранных языков; за нее говорил сданный экзамен на право преподавания, а также прекрасные светлые волосы, восхитившие милостивую госпожу при первом же знакомстве. Тогда стричь голову не вошло еще в моду, и пышные густые светлые волосы были знаком преданной и деятельной души. Поэтому в глазах благородной дамы тяжелые золотистые узлы Эрниных волос служили доказательством нетронутой добродетели, гражданской благонадежности и безупречной нравственности.
Фрейлейн Эрна вселилась в комнату рядом с детской. Детская была чрезвычайно просторна, светла и содержалась в сияющей чистоте. Покрытый каучуком пол, сверкающие гимнастические снаряды, массивная школьная парта и доска, встроенные в стену шкафы, белая мягкая постель, — все это производило такое впечатление, будто в помещении этом гигиена, искусство воспитания и роскошь слились воедино, дабы из благословенного ребенка по всем правилам создать образцового, совершенного человека.
Видимо, владельцы дома принадлежали к числу тех избранных, которых приметы времени касались лишь для того, чтобы послужить темой серьезного разговора. Судьба их текла за такой крепкой запрудой, что о бурных наводнениях они знали только понаслышке. Тяжелые капли горькой полыни времени просачивались сквозь сотню все более тонких решет, а затем ароматной водяной пылью оседали в сознании этих счастливцев, в коем горечь ее в виде благородных убеждений приправляла их жизненные суждения.
Мисс Филпоттс делила детскую со своим питомцем. Фрейлейн Тапперт же, после краткого совещания господ, получила в свое распоряжение отдельную комнату, так как Хуго все-таки исполнилось одиннадцать, а прогрессивная наука распространяла всякие теории о раннем половом созревании. Несмотря на принятые меры, мать Хуго убеждена была, что это грозно предрекаемое прогрессивной наукой раннее взросление является лишь признаком некультурности, а к их благополучному ребенку не имеет отношения.
Фрейлейн Эрну Тапперт наставляли, что в течение ночи дверь, соединявшая ее комнату с детской, должна оставаться открытой, дабы Хуго был под присмотром и, как уже случалось несколько раз, не проводил всю ночь за книгой. За время долгой болезни мальчик привык к неумеренному чтению. С голодной страстью, происходившей от жизненной пустоты, что так часто мучает детей Империи, проглатывал он книги любого рода: классику, бульварные романы, связки журналов, Хаклендера, Карла Мая[30], военные истории, путешествия и приключения. Просьбами, слезами, вспышками гнева, даже высокой температурой умел он добиваться этой пищи от родителей и сиделок. При этом у Хуго был удивительный способ читать. Он не листал страницу за страницей, следуя ходу повествования, из которого понимал иногда лишь ничтожную часть; он читал книгу крест-накрест и поперек. Подчас он даже не читал, а экстатически впивался взглядом в одну из перелистываемых страниц или долго держал том в руке, будто впитывая его пальцами, сжимая при этом веки. Между двумя обложками невзрачной вещи, которая была всего-навсего книгой, лежали неисчерпаемые миры, лишь незначительной своей частью принадлежавшие автору; миры, которые Хуго сам создавал, всегда заново и каждый раз по-другому. Текст, который нельзя было достаточно быстро прочитать по буквам, служил лишь трамплином для полета внутренних образов мальчика, обгонявших строчку за строчкой стремительной, призрачной авиационной эскадрой фантазии. Каждая страница (застывший, выдвинутый вперед войсковой порядок слов) вплетала в себя диких охотников, скачущих духов, убийства, крики, тропические пейзажи, которые не имели отношения к прочитанному, а поднимались из души маленького читателя, не имевшей ни времени, ни возможности вобрать все эти необузданные создания, лихорадившие ее расточительной избыточностью.
