— Как вам идет это платье, — сказала Флоранс.
— Это вы выглядите очаровательно.
— Коктейли восхитительны.
— Мое собственное изобретение.
Они пили коктейли, разглядывали Регину. Вновь звонили в дверь; она вновь улыбалась, они улыбались, и смотрели, и слушали. В их доброжелательных, недоброжелательных, плененных ею глазах ее платье, лицо, убранство студии переливались тысячью огней. И все по-прежнему выглядело правдоподобно. Блестящий прием. Если бы только она могла не смотреть на Фоску…
Регина повернула голову. Она так и знала: он не отрывал от нее глаз, в его взгляде она прочла жалость, он видел ее насквозь. Она взяла со стола блюдо с пирожными и передала гостям:
— Угощайтесь.
Дюлак впился в пирожное с кремом, и рот его наполнился вязкой темной массой. Это миг моей жизни, подумала Регина, драгоценный миг моей жизни во рту Дюлака. Они впитывают мою жизнь ртом, глазами. И что потом?
— Что-то не заладилось? — произнес чей-то ласковый голос.
Это был Санье.
— Да, все идет наперекосяк, — ответила Регина.
— Завтра вы подписываете договор на «Бурю», премьерные спектакли «Береники» прошли с триумфом, и вы утверждаете, что все идет наперекосяк?!
— У меня скверный характер, — сказала она.
Санье сделался серьезным.
— Напротив, — сказал он.
— Напротив?
— Не люблю самодовольных людей.
Он смотрел на нее с таким дружелюбным видом, что в сердце Регины родился ответный отклик. Она сгорала от желания сказать слова, идущие от сердца, и сделать так, чтобы хоть этот миг был истинным.
— Я думала, вы меня презираете, — сказала она.
— Я?!
— Да. Когда я рассказывала вам о Маско и Флоранс, это было низко…
— Мне кажется, вы не способны на низкие поступки.
Она улыбнулась. В ней вновь взметнулось пламя: если бы я захотела… Ей хотелось сгореть в этом страстном, чуждом зла сердце.
— Я думала, вы сурово осудили меня.
— Это ошибка.
Она взглянула ему прямо в глаза:
— А что вы думаете обо мне в глубине души?
— В вас есть нечто трагическое, — поколебавшись, сказал он.
— Что?
— Ваша тяга к абсолюту. Вы созданы, чтобы верить в Господа и уйти в монастырь.
— Избранных чересчур много. Много святых. А мне надо было бы, чтобы Бог любил лишь меня.
Вдруг пламя разом угасло. Фоска стоял в нескольких шагах от нее и наблюдал за ней. Он видел ее, видел, что на нее смотрит Санье, он глядел на Санье, который смотрел на ту, что пыталась вспыхнуть в его сердце; он видел пересечение слов и взглядов, игру зеркал, пустых зеркал, взаимно отражающих лишь собственную пустоту. Регина резко протянула руку к бокалу шампанского.
— Хочется пить, — сказала она.
Она осушила бокал и наполнила его вновь. Роже сказал бы: «Не пей», а она пила бы и курила сигареты, и голова ее тяжелела бы от отвращения, бунтарского порыва и шума. Но Фоска ничего не говорил, он следил за ней, он думал: она пытается, пытается. И правда, она пыталась: игра в хозяйку дома, игра в славу, в обольщение, все это было одно: игра в жизнь.
— Вам весело! — бросила она.
— Время идет, — ответил он.
— Вы насмехаетесь надо мной, но вам меня не запугать!
Она посмотрела на него с вызовом. Вопреки ему, вопреки его понимающей усмешке, ей хотелось еще раз ощутить ожог собственной жизни; она могла сорвать с себя одежду и танцевать голой, могла убить Флоранс: то, что произойдет потом, не имело значения. Хоть на минуту, на секунду она превратится в пламя, что разорвет ночную тьму. Регина рассмеялась. Если она в единый миг разрушит и прошлое, и будущее, то уверится, что этот миг существует.
Она вскочила на диван, подняла бокал и громко сказала:
— Дорогие друзья…
Лица собравшихся обратились к ней.
— …настал момент сказать вам, почему я собрала вас всех нынче вечером. Не для того, чтобы отпраздновать подписание контракта на «Бурю»… — Она улыбнулась Дюлаку. — Простите меня, господин Дюлак, я не подпишу этот договор.
Лицо Дюлака застыло, а Регина торжествующе улыбнулась — в глазах гостей сквозило изумление.
— Я не стану сниматься ни в этом, ни в каком другом фильме. Я оставляю «Беренику». Я ухожу из театра. Пью за окончание моей карьеры.
Минута, всего лишь минута. Регина жила. Они смотрели на нее с непонимающим видом, на миг им стало страшно; она была будто взрыв, бурный поток, лавина, пропасть, внезапно разверзшаяся у них под ногами, откуда вздымалась тревога. Она жила.
— Регина, вы сошли с ума, — выдохнула Анни.
Все заговорили, спрашивая ее: почему? Возможно ли это? Это неправда? Сбитая с толку Анни повисла у нее на плече.
— Выпьем, — предложила Регина, — выпьем за конец моей карьеры. — Осушив бокал, она громко рассмеялась. — Отличный конец!
Она взглянула на Фоску. Она бросила ему вызов: она горела, она жила. Регина разжала руку, бокал упал и разбился. Он улыбнулся, и она оказалась голой, до самых костей. Он сорвал с нее все маски, даже ее жесты, слова и улыбки; она теперь была лишь взмахом крыльев в пустоте. «Она пытается, пытается». И он видел, для кого она пыталась: за словами, жестами, улыбками везде была та же ложь, та же пустота.
— Ах! Вот комедия! — со смехом воскликнула она.
— Регина, вы слишком много выпили, — мягко заметил Санье. — Вам стоит отдохнуть.
— Я не пила, — весело бросила она. — Я отчетливо все сознаю. — Она показала Фоске палец, продолжая смеяться. — Я вижу все его глазами.
Смех ее пресекся. В его взгляде она прозрела новую комедию — комедию отрезвляющего смеха и безнадежных слов. Слова иссохли в ее гортани. Все потемнело. Снаружи все примолкли.
— Пойдите прилягте, — умоляла Анни.
— Отдохните, — вторил ей Санье.
Она пошла за ними.
— Пусть расходятся, — велела она Анни. — Заставь их уйти. — Она гневно добавила: — И вы оба оставьте меня!
Она неподвижно застыла посреди спальни, потом растерянно повернулась кругом; она обвела взглядом африканские маски на стенах, статуэтки на столике, старинные марионетки в крошечном кукольном театре: все ее прошлое, все затянувшееся самолюбование было в этих дорогих безделушках. И это был всего лишь хлам! Она сбросила маски на пол.
— Хлам! — громко твердила она, топча их ногами.
Она швырнула на пол статуэтки, марионеток. Она топтала их, рушила это нагромождение лжи.
Кто-то дотронулся до ее плеча.
