Надо сказать, что А. играла в моих мыслях роль более или менее второстепенную, а в центре находился я сам. В конце-то концов, что я о ней знал? Это была наша вторая встреча, не считая фрагментарного мимолетного видения сквозь крошащуюся штукатурку фальшивой стены в первый день, как я вошел в этот дом; даже после того как я ее поцеловал, я не мог ясно представить себе ее лицо, а только в самом общем виде. Я понимаю, что говорю, отдаю себе отчет, как выдаю себя во всем своем ужасном эгоцентризме. Но так это было в первое время; словно глубокой темной ночью в пустом доме передо мной вдруг предстало мерцающее видение, и у меня перехватило дух, но оказалось, что это всего-навсего мое собственное отражение в затененном высоком зеркале. И много времени должно еще будет пройти, прежде чем серебряное покрытие на задней стороне этого зеркала начнет облезать и я смогу увидеть за стеклом ее или ту версию ее, которую она позволяла мне видеть.
Я чувствовал себя последним дураком. Я казался себе нелепой фигурой, вроде деревенского дурачка, грустного и смешного, но в то же время и немного умилительного. Ребра мои болели от непрестанного усилия сдерживать в груди торжествующий вопль. Сам город расцветал, как роза под лучами моей новообретенной эйфории. Я стал заговаривать на улицах с незнакомыми людьми; я мог бы сделать что угодно — заказать в «Лодочнике» выпивку для всех присутствующих; шлепнуть Квазимодо по горбу и потащить его к «Святому Габриелю» распить на двоих бутылку шампанского. И всюду была она, само собой разумеется, она или, во всяком случае, ее призрачный образ: лицо, мелькнувшее в толпе, фигура, скрывшаяся за углом или одиноко и недвижно стоящая на империале автобуса, а автобус увозил ее от меня по серой пустыне широкой, продутой ветром и усеянной сухими листьями аллеи. Я проявлял чудеса ошибочного узнавания. Помню особенно один случай, когда я, запыхавшись, догнал черное платье и положил ладонь на вроде бы ее плечо, а в следующую минуту должен был извиняться и кланяться перед коротышкой-военным с нафабренными усами. Как мало участвовала во всем этом мысль, вот что меня сейчас изумляет. Под мыслью я понимаю не глубокое и вдумчивое рассуждение, взвешивание противоположностей и тому подобное, а простой, житейский ум, почти неслышный голос, отзвук давнишних родительских поучений и предостережений с тех еще времен, когда меня учили стоять, ходить, говорить. Сознание мое превратилось в болото, в трясину, по которой если вздумаешь пройти там, где кажется тверже, обязательно провалишься до живота. И все это, прошу учесть, последствие единственного и, казалось бы, ничего не значащего поцелуя. Да, вот уж дурак так дурак!
Но выходит, что ты, то есть она, — обе! — были охвачены почти таким же восторженным, трепетным юным ожиданием и предчувствием, как и я. Правда, правда. Не говори мне, что все это было притворство, или, даже если и так, скажи, что притворством это было только в начале, а потом стало все всерьез. Прошу тебя, не лишай меня моих заблуждений, ведь они — это все, что у меня есть.
Так прошло три дня. Они представляются мне сейчас как застекленные экспонаты, отчетливые и нереальные, и я тоже помещен среди них в неловкой позе, с широчайшей, непроходящей улыбкой во весь рот — манекен в витрине. (Ох уж этот переизбыток тропов и сравнений! А где же тут я сам?) Я ждал, когда А. придет. Совершенно некуда было торопиться, все шло в ровном, хотя и взволнованном темпе сердечного биения, на нас тайно воздействовали некие загадочные силы, законы космической геометрии, которые неизбежно сведут нас вместе, как параллельные лучи света в пространстве. Я блаженствовал все это выпавшее из времени время, как в детстве блаженствовал длинными субботними утрами. Она непременно придет. Мы будем вместе. Все получится.
Но получилась на самом деле тетя Корки.
Собственно, как я теперь вспоминаю, звонок раздался как раз субботним утром. Было еще совсем рано, и я, не проспавшийся после неспокойной ночи, сначала не мог понять, что мне говорят. «Это миссис Хаддон из приюта», — повторял незнакомый пронзительный голос, с каждым разом раздраженнее и выше тоном. А я, стоя в коридоре на холодном линолеуме, только тупо кивал в телефон, как будто на меня сердится сам телефонный аппарат. За спиной моей лязгнула почтовая щель и просыпала на коврик целую охапку счетов; у Гермеса выдалось беспокойное утро. «Алло, алло! Вы меня слышите? — кричал голос. — С вашей тетей плохо!» На заднем плане слышны были какие-то завывания, и я представил себе, как тетя Корки кружится, точно дервиш, на черно-белых плитах холла в «Кипарисах», разматывая свои гробовые пелены. «Она спрашивает вас, — продолжала кричать миссис Хаддон. — Ни с кем, кроме вас, не желает разговаривать». Похоронные рыдания набрали силу и заглушили ее слова; мне показалось, будто она говорит что-то насчет солнца. «Шарон! — раздался ее вопль. — Шарон! Немедленно выключи эту мерзость!» Шум сразу стих. «Я приеду», — вздохнул я, как обиженный ребенок, которого отрывают от игры. «Да, уж пожалуйста», — возмущенно отозвалась миссис Хаддон, давая мне понять своим негодующим тоном, что она вправе ожидать от меня большего, чем просто покорности.
Она оказалась суетливой дамочкой-мышкой с весьма своеобразной фигурой: толстой и округлой в поясе, а руки тонкие и уж совсем неожиданно стройные ножки, наводящие на мысль о теннисе, о белой плиссированной юбочке и о розовом джине на траве рядом с кортом. Острая мордочка ее была бледной и почему-то влажно блестела, блеклые голубые глаза слегка навыкате смотрели немного по-рыбьи, и в этом было какое-то сходство с большеглазыми напудренными дамами Фрагонара. Разговаривая с вами, она упорно смотрела в сторону и, обхватив двумя пальцами, терла запястье, как будто старалась натереть пузырь. Она вышла встретить меня на застекленную веранду, вид у нее был при этом укоризненный, даже сердитый, и хотя я примчался сразу же, я, сам не знаю почему, принялся мямлить в свое оправдание про заторы на улицах и про то, как редко ходит здешний автобус. «С ней никакого сладу нет, — оборвала меня мадам на полуслове. — Это ужас какой-то. И конечно, стоит ей начать, за ней следом и все остальные. Просто как малые дети». Все это она проговорила негромким, расстроенным голосом, глядя вбок, только видно было, как вздрагивает белый кончик ее острого носа. Вообще она была такой бледной, бесцветной, мне показалось, что у нее нет третьего измерения, стоит ей повернуться ко мне лицом, и от нее останется одна вертикальная линия, как будто она не живая, а вырезана из картона. Она повела меня в холл, где я увидел ее почтенную половину — призрачного мистера Хаддона, брыластого, сутулого и настороженного; он прятался в тени кадки с пальмой и делал вид, будто меня не замечает, а его супруга сделала вид, будто не замечает его. «Вы — сын», — сказала она, это прозвучало скорее как обвинение, а не вопрос. А когда я ответил отрицательно, она критически поджала губы, осуждая, по-видимому, не только меня, но и всю мою безответственную и безучастную семейку. «Ну, не знаю, — фыркнула она. — Она все время только о нем и говорит».
Что у тети Корки есть сын, я слышал впервые в жизни. Насколько мне было известно, потомства у нее не имелось, представить себе, что она качает на колене маленькую копию себя в мужском роде, вообще-то было, боюсь, даже смешно. Но в тот день, не выспавшийся, плохо соображающий, да еще в состоянии подросткового возбуждения (все тот поцелуй!), я нашел такую мысль забавной и в каком-то смысле верной и обрадованно воскликнул: «Ах да, конечно, конечно, ее сын!» — бестолково ухмыляясь, кивая и даже что-то напевая с закрытым ртом. Миссис Хаддон, которая подымалась впереди меня по лестнице, оглянулась и бросила на меня мрачный неодобрительный взгляд, он пришелся мне вровень с коленями. Мы уже подошли к комнате тети Корки, когда дверь приоткрылась и оттуда бочком вышел молодой человек неопрятного вида. Заметив нас, он остановился, испуганно озираясь, похоже, что готовый к бегству. Это был доктор Муттер, но я тогда не расслышал его имени. Не будем на нем сейчас задерживаться — мы еще увидимся немного погодя. Он напомнил мне персонаж из «Алисы в Стране Чудес», Кролика, кажется, а может быть, Сумасшедшего Шляпника. Миссис Хаддон свирепым взглядом отправила его вон, и он, обрадованный, неловко кивнув, поспешил убраться.
