К счастью, змея в спальне современного городского дома не такой уж частый гость, чтобы можно было обойтись безо всяких разъяснений. Харкер Брайтон – холостяк тридцати пяти лет от роду, человек редкого здоровья и изрядной начитанности, богатый и не занимающийся ничем, кроме, разве что, спорта, любимец и баловень общества – возвратился в Сан-Франциско после странствий по землям дальним и малоизвестным. Благодаря испытаниям последних лет, Брайтон – и раньше весьма переборчивый, – так изощрил свои вкусы, что даже отелю «Кастл» оказалось не по силам удовлетворить их в полной мере. Вот поэтому он с удовольствием принял дружеское приглашение доктора Друринга, известного ученого, пожить у него. Большой старомодный особняк доктора Друринга стоял в той части города, которая некогда, причем довольно давно, считалась фешенебельной. Всем своим видом он олицетворял этакую гордую отчужденность. Казалось, он любой ценой старался выделиться среди окружающих строений. Как и у всякого отшельника, водились у него и чудачества; одним из них можно было считать так называемое «крыло», никак не вяжущееся с его архитектурой. Использовалось «крыло» тоже нетривиально: оно служило доктору и лабораторией, и зверинцем, и музеем.
Именно здесь доктор всецело отдавался своим научным пристрастиям, интересам и вкусам, каковые были всецело посвящены низшим организмам. Представители же видов, стоящих выше на лестнице эволюции, должны были обладать хотя бы рудиментами, роднящими их с «первобытными драконами», то есть жабами и змеями. Доктора более всего привлекали рептилии – в природе он ценил вульгарность, а себя частенько называл «Эмиль Золя от зоологии». Супруга и дочери доктора Друринга не были с ним солидарны в стремлении узнать как можно больше о жизни и повадках наших пресмыкающихся и земноводных сопланетников, а потому сурово и непреклонно изгонялись из помещения, которое доктор величал Змеилищем. Им приходилось довольствоваться компанией себе подобных, и доктор, чтобы хоть как-то компенсировать такой ущерб, выделял им изрядную часть своего значительного состояния, так что жилось им по части комфорта куда как лучше, чем гадам.
И в архитектуре, и в обстановке Змеилища царила суровая простота, что вполне соответствовало образу жизни его насельников – ведь большинству из них нельзя было предоставлять свободу передвижения, без которой тщетна любая роскошь. Дело было в том, что насельники эти обладали не вполне удобной особенностью: все они были живыми. Впрочем, свобода их ограничивалась в самой необходимой степени и лишь затем, чтобы помешать им пожирать друг друга, как это водится в природе. Брайтона предупредили, что некоторые пансионеры Змеилища иногда заползают-таки в самые неожиданные уголки дома. Бывало это не так уж редко, и все к этому давно привыкли. Но Брайтона гостеприимный дом доктора Друринга вполне устраивал, а близость змеюшника не вселяла в его душу ни малейшей тревоги.
III
Мистер Брайтон гадливо передернулся. Казус этот более удивил его, чем обеспокоил. Первым его порывом было дернуть сонетку, благо ее шнурок висел совсем близко, но он даже руки к ней не протянул – ведь никакого страха он не ощущал, а иначе истолковать для себя такое движение он бы не смог. Куда больше, чем какая-либо опасность, его беспокоила нелепость ситуации. Положение было хуже, чем неприятным – дурацким.
К какому именно виду принадлежала змея, Брайтон определить не мог. Не мог судить он и о ее длине, но та часть туловища, которую он мог видеть, была в руку толщиной. Чем она может угрожать человеку, и опасна ли она вообще? Возможно, она ядовита? Или это удав? Брайтон не так уж много знал о сигналах, которыми природа предупреждает человека об опасности; у него просто не было случая усвоить этот шифр.
Пусть даже эта гадина безвредна, сам ее вид отвратителен; она, что называется, de trop – неуместна, причем вопиюще. Камень не стоит оправы. Да, повинуясь варварской моде наших мест и нашего времени, мы увешиваем стены картинами, уставляем пол мебелью, а мебель – различнейшими безделушками, но тварь родом из джунглей в спальне – это, пожалуй, слишком. А гаже всего – и невыносимее! – что эта тварь дышала тем же воздухом, что и сам Брайтон.
Вот такого рода мысли, более или менее оформившиеся, проносились в голове Брайтона, побуждая его действовать. Мы зовем это размышлением и принятием решений. В итоге мы действуем, разумно или неразумно. Примерно так же лист, сорванный с ветки порывом осеннего ветра, решает, куда ему упасть – на землю или в озеро. В людских действиях нет секрета: что-то заставляет мускулы сокращаться. И так ли уж важно, что предварительные процессы, идущие на уровне молекул, мы зовем свободной волей?
Брайтон поднялся. Он хотел отойти, не тревожа змею, а потом, если повезет, покинуть комнату. Человеку не грех отступить перед величием – ведь величие означает власть, а во власти всегда таится угроза. Он не сомневался, что, даже пятясь, найдет дверь. Пусть даже тварь поползет за ним… Стены в особняке были увешаны не только картинами, был и щит, вокруг которого висели смертоносные клинки с Востока; там наверняка отыщется что-нибудь подходящее для такого случая. А змеиные глаза все более наливались злобой.
Брайтон приподнял правую ногу, собираясь шагнуть назад. И тут же понял, что нипочем не сможет это сделать.
«Я считаюсь храбрецом, – подумал он. – А может, это вовсе не храбрость, а гордыня, и сейчас, когда моей трусости никто не увидит, я могу спраздновать труса».
Правой рукой он оперся на спинку стула, но ногу на пол все не опускал.
– Ерунда! – сказал он уже вслух. – Мне страшно, но еще хватает смелости признаться в этом самому себе.
Он еще немного приподнял ногу, чуть согнув ее в колене, потом быстро поставил на пол – всего на пару дюймов перед левой – он сам не понял, почему так вышло. Попытка шагнуть с левой ноги окончилась так же: она едва опередила правую. Пальцы его стиснули спинку стула. Стороннему наблюдателю могло бы показаться, что Брайтон просто не хочет расставаться с верной опорой. Змеиная голова по-прежнему покоилась на внешнем кольце. Тварь не шевелилась, но огоньки в ее глазах дробились теперь на сотни светящихся иголок, как это бывает с пучком электрических искр.
Лицо Брайтона сделалось серым. Волоча за собой стул, он сделал шаг, потом еще один, потом выпустил его, и тот с грохотом упал. Мужчина застонал сквозь зубы – змея же не издала ни звука и не шелохнулась, только светились глаза, которые теперь казались двумя солнцами. Они сияли, и в сиянии этом терялись очертания самой змеи. От них разбегались разноцветные кольца, которые становились все больше и наконец бесшумно лопались. Брайтону казалось, что кольца эти, пролетая мимо, касаются его лица. Ему слышался отдаленный рокот большого барабана, потом к нему добавилась нежная музыка, словно пела эолова арфа. Он узнал мелодию – ее издавали по утрам колоссы Мемнона, и ему показалось, что он вдруг оказался в зарослях папируса на нильском берегу и прислушивается к этому бессмертному гимну, доносящемуся сквозь безмолвие веков.
Вскоре музыка утихла, точнее сказать, помалу перешла в рокот уносящейся грозы. Теперь перед Брайтоном простиралась равнина, озаренная солнцем, вся в каплях недавнего дождя. Над нею изгибалась ярчайшая из радуг, и под этой исполинской аркой виделись города – их было множество. А посреди равнины из клубка своих колец вздымала увенчанную короной голову колоссальная змея. Она смотрела на Брайтона взглядом его покойной матери. Вдруг эта волшебная картина исчезла – просто взвилась вверх, словно задник на театральной сцене, а Брайтона что-то ударило в лицо и в грудь. Оказалось, что он повалился на пол, сломав при этом нос и в кровь расквасив губы. Минуту-другую он лежал лицом в пол, оглушенный, а очнувшись, обнаружил, что змеиные чары больше не властны над ним – ведь взгляд его переместился. Теперь он мог выбраться из комнаты, при том, конечно, условии, что смотреть будет в другую сторону. Но не думать о змее, которая лежала всего в нескольких футах от его головы, которая в этот самый момент могла готовиться к прыжку, чтобы стиснуть своими кольцами его шею, он не мог. Подняв голову, он снова заглянул в ужасные глаза – и снова попался.
