— Дай-ка я все сделаю! Мне это забавно… Альбер тоже любил так делать! А Люсьен ничего не узнает!..
В эту же секунду он испытал толчок, словно под черепом что-то раздвоилось. Его место занял другой. Он уже был не Мартеном, а Альбером. Висельник внутри него вопил о мщении. Одной рукой Мирей продолжала поддразнивать пенис, набухший под тканью, а другой, не спеша, стягивала прочь махровое полотенце, все еще скрывавшее ее грудь. Но вот оба холмика явились на белый свет; гордые собой и исполненные нежности, они ровно вздымались при каждом вздохе. Их кожа блестела от солнцезащитного крема. У Мартена аж челюсти свело от внезапного желания лизнуть, укусить их. Каждая жилка в нем натянулась — вот-вот порвется, и он отвел глаза. Взгляд скользнул к обнаженным ступням Мирей. Ногти на ее ногах тоже были покрыты красным лаком. Эта деталь почему-то совсем его доконала: в голове все перемешалось. Он поднялся, наклонился над ней, словно хотел покрыть ее всю поцелуями. Но внезапно мозг опустел, показалось, будто стены сближаются и норовят его расплющить, а пол уплывает из-под ног. Неужели он уже на пути из мира живых в иную обитель? Но в какую же? Едва успев задать себе этот вопрос, он потерял сознание.
11
Открыв глаза, Мартен удивился: он куда-то плыл в мире, наполненном прохладной белизной и запахом лекарств. В запястье торчала игла, соединенная трубкой с большой ампулой, наполненной прозрачной жидкостью, которая по капле сочилась вниз. В голове все туманилось от лекарств, мысли путались, он не мог расставить их по местам. У изголовья сидела медсестра.
Во власти тревожных предчувствий, он спросил, приходила ли уже полиция, чтобы допросить его.
— Какая полиция? — удивилась сестра. — Зачем?
— Мирей… Мирей… — пролепетал он.
— Вы имеете в виду мадам Кретуа? Она вас сегодня поутру навещала вместе с вашим сыном.
— Она… Она не умерла?
— Да нет же! Что за мысли у вас…
Мартен сообразил, что в тот момент, когда он наклонился над Мирей, желая стиснуть ее в объятиях, ему в пароксизме страсти почудилось, что он сейчас ее задушит. Тогда помешала только сердечная слабость. Теперь же пришло облегчение, но одновременно и разочарование.
Люсьен и Мирей появились после полудня. Она выглядела так же, как всегда: улыбчивая, тщательно накрашенная, на шее шарфик, он очень ей шел. Люсьен все сетовал, дескать, его отец так забивает себе голову разными глупостями, что даже заболел от этого. Он объяснял случившееся потрясением, которое причинила Мартену смерть сестры. Мирей вторила любовнику. Не чувствуя более за собой вины, Мартен уже начал надеяться на выздоровление.
Но врачебный прогноз оказался не столь отрадным. Уверив пациента, что из больницы он скоро выйдет, доктора не стали скрывать, что он никогда уже не сможет ходить и двигать руками. Полный паралич верхних и нижних конечностей.
На Восточную улицу Мартен возвратился в машине «скорой помощи». Приговоренный к инвалидному креслу, он попал в полную зависимость от Мирей. Она его мыла, брила, подтирала ему зад, кормила с ложки, перевозила из одной комнаты в другую. Сначала это показалось ему унизительным. Потом он вошел во вкус. Освободившись от всех забот, он мало-помалу проникся мыслью, что отныне наконец сможет вполне насладиться заслуженным покоем в тесном семейном кругу.
Через пару недель Люсьен и Мирей объяснили Мартену, что нигде ему не будет так хорошо, как у них, а потому с домом в Менар-лё-0 придется расстаться. Он, конечно, принялся стенать, забубнил о воспоминаниях, что привязывают его к родимому жилищу, о дружбе с соседями, о близости кладбища, где покоятся жена и сестра. Но очень быстро дал себя уговорить. Было слишком очевидно, что в таком состоянии он не сможет жить один. Вернется ли он когда-нибудь в деревню? Конечно, нет. Тогда зачем беречь пустой дом, полный унылых обломков прошлого? Той же конторе по обороту недвижимости «Маскаре», что занималась особняком Альбера Дютийоля, поручили продать и строения, принадлежавшие Мартену Кретуа, причем если представится случай, то вместе с мебелью. Им повезло: покупатель нашелся почти мгновенно. Ему было желательно приобрести два граничащих друг с другом владения, чтобы, объединив их, разместить там детский пансион. Предложенная цена его вполне устроила, заплатить он намеревался все сразу, сполна. Люсьен заявлял, что им «дьявольски поперло» и нужно «соглашаться, не глядя». Мартен был в этом не столь уверен. Но не осмелился противоречить сыну. Все документы оформили в Париже. К счастью, в нотариальной конторе, расположенной в бельэтаже, крыльцо было такое, что кресло втащили без особого труда. Люсьен направлял руку отца, чтобы тот смог худо-бедно скрепить контракт подписью. Нотариус закрыл глаза на такое нарушение порядка. Выбираясь из его офиса, Мартен не знал, радоваться ему или скорбеть. Он чувствовал себя одновременно раздавленным и освобожденным от бремени, на душе была тоска смертная, но и гордость за то, что смог послужить своему чаду.
Будущее показало, что он не напрасно порвал последние связи с прошлым. Благодаря притоку новых денежек существование нашей троицы сделалось еще приятнее. Ради простоты и удобства Люсьен пожелал деньги с обеих продаж положить на один текущий счет: на свой собственный. Он старался, как мог, получше распорядиться общим капиталом и время от времени представлял отцу банковские отчеты, в которых Мартен ничего не смыслил. Но доверялся «предприимчивости молодых».
В начале следующего года Люсьен и Мирей решили пожениться. Сперва зарегистрироваться в мэрии Булони, потом, как положено, обвенчаться в церкви. Мартен настоял, чтобы присутствовать на обеих церемониях в своем кресле-каталке. Торжество завершил банкет, куда Люсьен пригласил сослуживцев из гаража «Фрагсон» и нескольких соседей, тоже снимавших квартиры в их доме. Праздновали в ближайшем итальянском ресторанчике. Все сошлись на том, что он и его избранница — идеальная пара. Мадам Фрагсон, сидевшая во главе стола, произнесла маленькую речь о том, что при одном взгляде на молодых ее угасавшие надежды оживают и она снова верит в подрастающее поколение, идущее на смену.
Сидя рядом с невесткой, Мартен весь лучился довольством. Он забыл Альбера и менарских кумушек с их сплетнями. Его мозг дурманили духи Мирей. Как он смел ее презирать? Она безупречна, а Люсьен — лучший из сыновей. Мартен даже спрашивал себя, не пробудил ли он в Мирей, вынужденной с ним нянчиться, материнский инстинкт? Это несомненно: в свои преклонные лета он стал для нее тем ребенком, которого она так никогда и не могла родить. На глазах умиленных сотрапезников она нарезала ему ломтиками пиццу и нежно отправляла каждый кусочек прямо в рот. Жуя, он уже заранее предвкушал, какую ночь проведет рядом с комнатой новобрачных, когда те займутся любовью за тонкой фанерной перегородкой. А завтра, когда Люсьен будет в гараже, Мирей, быть может, разденется перед свекром, чтобы позабавиться. Склонность к такому поддразниванию — ее маленький грешок. Иногда она даже трогает его, ну как бы ненароком. Но никогда не идет до конца, оставляет вечно неутоленным… И хохочет, встречая его потерянный взгляд. В эти минуты он, прикованный к креслу, вспоминает, как обрушился на нее тогда, чтобы в сладострастном безумии сдавить ей горло. Подумать только: он чуть не потерял возможность познать исполненную достоинства и занимательности жизнь, ожидавшую его в семейном кругу. Последнее утешение…
