Словинец вздохнул и разжал пальцы. Меча-то нет все равно… И добыть его ой как трудно. Тут только он заметил, с каким восторгом наблюдает за ним Олешек. Виновато улыбнулся. Мол, и рад бы тебя поучить, но не с чем.
— Здорово… — с легкой завистью протянул шпильман. — Мне бы так…
— А зачем тебе? — не выдержал Годимир. — Для чего? Ты же не собираешься убивать врагов. А если надумаешь, так острым словечком вернее прикончишь, чем я клинком.
— Так-то оно так, — кивнул Олешек. — Но иногда приходится постоять за себя не только словом, но и оружием. Вот сам подумай, пан рыцарь, были бы мы вчера оба при мечах, да выученные как следует?
— А неизвестно, что лучше, — нахмурился рыцарь. — Их восьмеро было. Понимаешь? Восьмеро! Вдвоем против такой силы никак нельзя. А попытались бы сопротивляться, только раззадорили бы вояк Желеславовых. Кто бы нас тогда живыми отпустил? Знаешь, мертвый свидетель — молчаливый свидетель…
— Все равно, — упрямо сжал губы певец. — Хочу уметь с мечом обращаться. Иногда, знаешь, бывает, не одного себя защищать приходится…
— Ну…
— И тогда бывает все равно. Потому что если не защитил, то хуже, чем погиб. Знакомо тебе такое чувство? — Обычно улыбчивый Олешек посуровел, даже стал казаться старше своих лет.
Годимир кивнул. Что возразишь? Прав шпильман. Как ни крути, а прав. Одна беда — поздновато начинать учиться, когда тебе больше двадцати. Стойки, удары, движения заучишь, но мастером тебе не стать. Так же, наверное, и в любом другом ремесле. Да, именно в ремесле. Умение здорово драться — то же ремесло. И пусть возражают ревнители рыцарской чести, путь морщатся и оттопыривают презрительно губу. Ремесло и есть. Потому что не передается с кровью, как цвет глаз или волос, а приобретается навыками, упорным трудом, не без участия известной доли таланта. Так же как и кузнечное дело, и плотничье, и гончарное.
Кстати, о гончарах. Раненько все-таки Пархим встает. И коня что-то не видно… Должно быть, решил горшечник серого напоить, пока остальной люд, скопившийся у переправы, не проснулся. Напоить и искупать. Вообще-то сельские жители коней купанием не балуют, не считают нужным. А зря. Лошадь — животное чистое. А если и воротит кто-то нос от неприятного запаха, так это не вычищенный вовремя застарелый пот и грязное стойло, в котором, бывает, толкутся кони до середины пясти в навозе. Вот и хорошо, что их новый знакомый не из таковских.
— Послушай, Олешек, — чтобы отвлечь шпильмана от тяжких мыслей проговорил Годимир. — Мне тут сон странный приснился… Сейчас расскажу.
И рассказал.
— Зеленая кожа, говоришь, пан рыцарь? — почесал затылок шпильман. — И красавица?
— Не зеленая, а зеленоватая. Не жаба все-таки мне приснилась. Но что красавица, то красавица. Просто неземная…
— Жениться тебе, пан рыцарь, пора! — Нельзя не признать: обычное расположение духа вернулось к музыканту очень быстро. Даже слишком быстро, на взгляд Годимира.
— То есть как — жениться? В смысле, зачем жениться?
— Чтоб красавицы голые по ночам не снились! Она ведь голая была, а?
— Откуда я знаю? Только лицо видел.
— Если только лицо, тогда с женитьбой и потерпеть можно. Не мчаться к первой встречной панянке. А вот если бы голая…
— Да хоть трижды голая! — возмутился рыцарь. — Я тебе разве о том толкую? Пойми. Чудо лесное, то ли крыса, то ли бобер, — раз! Волосы и кожа с прозеленью у девицы…
— А ты откуда знаешь, что девица? Проверял, что ли? — не выдержал и съехидничал Олешек.
— Ты хоть и шпильман, любезный, а большой пошляк! — скривился Годимир. — Слушай и не перебивай.
— Да я слушаю.
— Вот и слушай.
— Да слушаю я, слушаю.
— Так вот. Больше всего меня клыки беспокоят.
— А я думал… Все! Молчу, молчу.
— Не тот ли вомпер, про которого Пархим толковал?
— То есть инкуб? — посерьезнел Олешек.
— Не инкуб. Инкуб, если ты помнишь, приходит к женщинам. Это может быть лишь суккуб.
— Скажи, пан рыцарь, ты правда в это веришь?
— Эх, хотел бы я не верить…
Шпильман почесал кончик носа. Задумался.
— И ведь не проверишь никак, а?
— Не «акай»… Почему не проверишь? Проверить можно.
— Как?
— Ну, пока не знаю. Следующего сна дождаться, к примеру.
— А может, лучше и проверять не надо? Я бы на твоем месте пошел к… Да хотя бы к святым отцам. Они молитвы почитали бы…
— Пойду. Непременно. Когда до истинной церкви доберусь.
— А к этим? — Олешек кивнул в ту сторону, где, как они помнили, с вечера отдыхали у костра иконоборцы.
— Да ни за что! Еретики! Мне потом еще и за них отмаливаться?
— Как знаешь…
Шпильман пожал плечами. Заглянул в котелок с остатками каши. Потыкал в загустевшее варево ложкой.
— Разогреть, что ли?
— Разогревай, а я пойду с рыцарем знакомиться.
— Не позавтракав?
— А на голодный желудок драться легче, — невесело усмехнулся Годимир.
Он тщательно расправил жак, протер пучком травы сапоги, пятерней пригладил волосы.
— Э, нет, я с тобой. Чтобы шпильман, да такое зрелище пропустил?
Олешек по примеру товарища попытался привести в порядок зипун. Но особо не преуспел. Попробуй-ка выглядеть красиво, когда вот-вот рукав отвалится. Зато он взял цистру. Осмотрел ее подозрительно, подышал на деку, поелозил рукавом. Кивнул удовлетворенно. Готов, мол.
Годимир покачал головой укоризненно:
— А умыться?
— А сам? — Музыкант по-прежнему за словом в карман не лез.
— Куда ж я денусь?
Они спустились к реке.
На узкой полоске между подмытым берегом и кромкой воды плескались, стоя на коленях, иконоборцы. Долгополые одеяния они, понятное дело, не снимали — грех голышом красоваться, — зато рукава закатали едва ли не по плечи. Старший из святош, тот самый, с изможденным лицом, что в корчме Ясей одобрил песню Олешека, сдержанно кивнул рыцарю. Годимир подумал вдруг, что если рыцарь-у-моста не поверит в его благородное происхождение, можно будет сослаться на чернорясых. Но, испытывая внутреннюю, глубинную нелюбовь к противникам основных догматов Веры, он понимал, что прибегнет к этому средству лишь в самом крайнем, безвыходном случае.
А где же Пархим?
Горшечника нигде не было.
Отмель просматривалась на три десятка саженей вправо и влево. Захочешь спрятаться — не выйдет. Тем паче с конем.
Очень странно и удивительно. Куда он мог деваться? Бросил товар, подводу, упряжь…
