Роберт все еще стоял у кухонной раковины. Он положил трубку на стол, повернулся к окну и с минуту смотрел в него. Когда он снова повернулся ко мне, глаза его светились пугающе ярким зеленым цветом, и выражение лица было незнакомым. Раньше он всегда напоминал мне мудрое старое дерево. А теперь его черты стали острыми, точно камни, выглядывающие из клокочущих волн. Он словно впал в транс.
— Ты никогда не закончишь начатого, — сказал он будто не своим голосом. — Ты никогда не одолеешь чудовище. И в конце ты так ни к чему и не придешь.
Я знала, что этот день будет точно таким же, как и все остальные. Правда, из-за очереди на паром начался он позже, чем обычно. Как правило, успев выгулять Бешу, до Торбея я добиралась где-то к десяти с небольшим, а сегодня стрелка на часах уже подбиралась к одиннадцати, а я все еще была в пути. С другой стороны, это был не самый плохой вариант: иногда в дороге у меня перегревался радиатор, и приходилось останавливаться, чтобы залить в него антифриз, и тогда я приезжала еще позже. До перерыва на обед мне удавалось поработать всего час, а то и меньше, если приходило много писем. Утренняя работа автоматически переносилась на «после обеда», и спустя некоторое время, управившись наконец с делами, начатыми с утра, и решив всякие административные вопросы, связанные с «Орб букс», я вдруг обнаруживала, что пришло время ехать в супермаркет, а потом — домой. Ну и как написать роман, если у меня совершенно нет на это времени? Неужели нельзя жить иначе? Когда я дописывала вторую половину любой из своих заказных книг, время перло на меня буквально отовсюду, даже из самых темных углов! Утром перед прогулкой с Бешей я писала не менее пятисот слов прямо за кухонным столом, я записывала кучу всего за обедом, подчас я продолжала писать даже в очереди в супермаркете, пользуясь крошечной клавиатурой на мобильнике. Однажды я выдала семь тысяч слов за один день. Но сегодня было понятно, что я вряд ли смогу всерьез поработать над романом. К тому же меня ждала рецензия на книгу.
Сельские пейзажи за окном автомобиля казались слишком яркими в холодных лучах февральского солнца. Я ехала через Торбей и, поставив громкость приемника на минимум, размышляла над тем, с чего лучше начать рецензию. Оскару нравилось, когда я разносила книги в пух и прах, и я почти не сомневалась в том, что он нарочно давал мне такие романы, которые наверняка должны были меня взбесить. Именно поэтому я и решила оторваться с «Искусством жить вечно» по полной программе, только вот еще не придумала как. Мишень была какая-то уж больно незащищенная. Я подумала, что можно написать что-то вроде «Постоянные читатели уже знают, что проблемой вечности меня лучше не провоцировать», но это было бы уже чистой воды выпендрежем. Я, конечно, работала для этой газеты уже достаточно давно, чтобы можно было иногда переходить на рецензии от первого лица, но ведь всему есть предел. Может, лучше написать, что каждый раз, когда люди начинают вмешиваться в природные процессы, ничего хорошего из этого не выходит, а когда они лезут в вопросы бесконечности — это, уж извините, вообще бесконечно провальная затея. Существовала еще поэма Теннисона о древнегреческом персонаже Тифоне, возлюбленном Эос, богини зари. Тифону была дарована вечная жизнь, чтобы он мог всегда любить Эос, но тот, кто преподнес Тифону такой подарок, не подумал присовокупить к нему вечную молодость. В итоге Тифон был обречен на вечную старость и дряхлость. Вот как начинается поэма:
Леса гниют, гниют и облетают,
И тучи, плача, ливнями исходят,
Устав пахать, ложится в землю пахарь,
Пресытясь небом, умирает лебедь.
И лишь меня жестокое бессмертье
Снедает: медленно я увядаю
В твоих объятьях на краю вселенной…[15]
Может, так и начать рецензию? Нет, пожалуй, и это не годится.
В бесконечной вселенной Ньюмана будет время на то, чтобы написать бесчисленное количество романов и прочитать все книги, которые я когда-либо начинала, и даже те, за которые еще не бралась. Но кому будет интересна беллетристика? Романы нужны нам только потому, что мы смертны. По радио начался выпуск новостей, и я сделала звук погромче. Исследование показало, что прозак, который принимают сорок миллионов человек, включая моего брата Тоби, всегда действовал лишь как плацебо. Проезжая мимо Морского центра, я снова подумала о Роуэне. «Медленно я увядаю в твоих объятьях». Даже если бы мы оба были одиноки, он все равно слишком стар для меня. Хорошо, что мы так и не стали переписываться по электронной почте. Хотя, возможно, именно сегодня я получу от него письмо — я ведь сказала, чтобы писал, когда захочет. И что тогда? Я не смогу даже поцеловать его снова, потому что у меня не хватит воли на этом остановиться. А снова жить воспоминаниями о поцелуе — нет, только не это.
Я выбросила в ведро для бумаги затерявшийся в кармане с прошлой недели парковочный билет и все утро просидела над рецензией за своим столом. Раньше за этим столом всегда работал Роуэн, а потом я забрала его себе. Оскар редко разрешал мне написать о чем-либо больше восьмисот знаков, а часто оставалось и того меньше, если на страницу вставала реклама. Его помощница Джастин большую часть рабочего времени занималась тем, что искала дешевые картинки для оформления рецензий. Годом раньше я как-то писала о книге, в которой женщина-ученый объясняла суть пространственных измерений на примере ветчины. Автор рассказывала, что сама ветчина трехмерна, а тонкий ломтик ее двухмерен. Я тогда чуть не лопнула от бешенства. Двухмерных предметов нет и быть не может; какой бы тонкой ни была вещь, она все равно имеет три измерения. Я посвятила половину своей рецензии объяснению того, почему мы не сможем показать двухмерный мир «на пальцах», особенно если нам захочется оттолкнуться от такого явно трехмерного предмета, как ветчина. Джастин тогда нашла прекрасную картинку с изображением рульки, которую она разместила рядом с фотографией этой ученой дамы и снабдила подписью: «Вселенная — это не ветчина». Я тогда миллион раз перепроверяла свой текст, опасаясь, как бы чего не напутать, и очень нервничала из-за того, что критикую настоящего ученого за то, что он оказался не вполне учен. После публикации я еще долго тряслась в ожидании электронного письма, в котором автор поставила бы меня на место. Но от нее так ничего и не пришло. Еще я представляла себе, как мою рецензию увидит отец и будет мной гордиться. Но он никогда не читал литературных рубрик.
Рецензия на Ньюмана далась мне куда легче, чем я ожидала: я просто-напросто кратко изложила его доводы. А так как все длинные и запутанные вещи, включая великие трагедии или описание чьей-нибудь жизни, если сжать их до восьмисот слов, начинают казаться куда более безумными и неправдоподобными, чем те же самые мысли, но растянутые на восемьдесят тысяч, книга в конечном итоге разнесла в пух и прах сама себя. Я радовалась, что с этим покончено: мне было как-то не по себе от воссозданной Ньюманом поствселенной, похожей на корабль призраков. Но вообще-то до конца с Ньюманом я еще не разобралась, потому что подумывала о том, как бы продолжить громить его теорию в своих книгах. В сочинениях Зеба Росса поствселенная не прокатит, однако она вполне могла бы стать параллельным сюжетом в моем «настоящем» романе. Затолкать персонажей в застывший момент где-то в конце времен — это уж точно лучше, чем оставить их сидеть взаперти в сауне.
