— Выпей лимонад.
— Не хочется, ма… Обними меня.
— Ох, Эмили…
Женщина смеется, нагибается к дочке. Малышка повисает у нее на шее, но не чувствует взаимности.
— Обними, обними… — бормочет она, как будто сама себе. Женщине неловко, она высвобождается.
— Ну, хватит, хватит.
Однако мать все же не встает: верная долгу, сидит, примостившись на краешке, повиснув над полом мощными бедрами. Повинуясь долгу. Какому? Ну как же: больной ребенок нуждается в матери. Что-то в этом духе. Однако нет контакта между маленьким потным тельцем, жаждущим защиты, стремящимся прижаться к большому, теплому телу, которое не будет мучить, сдавливать коленями, больно сжимать ребра, и большим, прохладным, ровно дышащим телом уверенной в себе, исполненной чувства долга матери. Не дает им общение радости.
Маленькая девочка хватает стакан, залпом опустошает его. Мать встает.
— Сейчас принесу еще.
— Ой, лучше посиди со мной.
— Не могу, Эмили. Не капризничай.
— Папа дома?
— Он занят.
— Пусть он мне почитает.
— Эмили, ты же сама умеешь читать. Ты ведь уже большая девочка.
Женщина забирает стакан и удаляется. Девочка вытаскивает из-под подушки недоеденное печенье, тянется за книжкой; читает и жует, все время ерзая. Руки ее начинают блуждать по телу, касаются волос, щек, плеч, спускаются ниже, подходят к промежности — и отдергиваются, как будто натолкнувшись на колючую проволоку. Малышка гладит бедра, сжимает и разжимает их, глаза не отрываются от книжки, челюсти мерно движутся, зубы месят сладкую мучнистую жижу…
Эмили лежит на полу большой комнаты.
— Ох, Хуго, милый мой, мой Хуго… Ты ведь мой, Хуго? Милашка, как я тебя люблю…
Меня заливает волна какого-то смешного раздражения, беспокойства, беспомощности взрослого, наблюдающего за ростом юного организма. Вот она передо мной, заключена в оболочку своего возраста — но связанная с только что описанными сценами за стеной, из оформившего ее хинтерланда. Она не видела того, что видела я, но рассказывать Эмили об этом бесполезно. Конечно, она услышит слова, но и только. Оттуда, из теней, доносится повелительное: «Ты представляешь собою то-то и то-то; ты должна стать тем-то и тем-то». Биология ее возраста берет свое, добивается, чего положено достичь, проходит предсказуемые этапы, делая из нее то-то и то-то. Процесс идет, а мне остается лишь наблюдать за ним, за наполнением этого сосуда опытом, уникальным и банальным; опытом, которым в свое время займутся акушерки и гинекологи, общим для всех, неизменным, независимо от методики наблюдения. Она созреет, достигнет вершины развития, того, что мы определяем как вершину, биологический, животный апогей, и покатится под уклон, к смерти, к своему завершению. Банальная чушь, конечно, но, глядя на Эмили, наблюдая за ней, я надеялась дождаться момента, когда она разорвет этот порочный круг, спрыгнет с крутящейся карусели, с эскалатора, несущего ее из одной тьмы к другой… И что тогда?
□ □ □
А на мостовой между тем вновь нарастают события. И связаны они с Джеральдом, с его не вписывающейся в стратегию выживания потребностью защищать слабых. Там вдруг появились дети около десяти лет от роду, беспризорники. Иные сбежали от родителей, другие с родителями время от времени виделись. Были и сироты. Официально дети либо проживали с родителями по какому-то определенному адресу, либо переходили в ведение опекунских органов. Официально дети даже школу посещали. Но на практике… Иногда, когда родители ломались под давлением реальной жизни, ребятишки прибивались к другим семьям. Детей теперь выбрасывали на улицу так же, как в былые времена надоевших кошек и собак. Родители погибали во вспышках насилия, умирали во время эпидемий, сбегали из города, не думая о детях. А власти не рвались окружить их заботой, наоборот, всячески увиливали от ответственности за беспризорников. Но эти дети все еще оставались частью общества, не стремились порвать с ним, в отличие от других, которых мне тоже вскоре придется описать, ставших врагами общества, нашими врагами.
Джеральд заметил, что с десяток детишек живут буквально на улице, и организовал присмотр за ними. Эмили, естественно, восхищалась своим возлюбленным и защищала его от неизбежных нападок. В то время часто высказывалось мнение, что слабым не место в жизни, но обычно эти замечания относились к старикам. На практике, кстати, так очень часто и случалось. Но Джеральд занял активную позицию. Для начала он не позволил прогнать этих беспризорников. Они спали на свалке, и окружающие вдруг заметили, что оттуда гнусно воняет, — раньше они этого почему-то не чувствовали. Вскоре выяснилось, что еще больше все боялись, что нос в ситуацию сунет городская администрация.
Город изобиловал пустым жильем. Примерно в миле от нас обнаружился большой пустующий дом в приличном состоянии. Там Джеральд и разместил детей. От электросети дом отключили — за электричество уже давно никто не платил, но вода еще подавалась. Стекол в окнах, разумеется, не осталось. Нижние окна заколотили, в верхних этажах затянули полиэтиленовой пленкой.
Джеральд стал этим детям чем-то вроде отца или старшего брата. Он снабжал их пищей, иногда выпрашивая ее у лавочников. Люди иногда проявляли щедрость. Странно, но взаимопомощь и самопожертвование существовали бок о бок с жестокостью и черствостью.
Предпринимались рейды в загородные местности, где можно было что-то купить, выменять или украсть. Весьма кстати за домом оказался большой сад, в котором разбили огород, и беспризорники не только самозабвенно копались в нем, но и бдительно охраняли день и ночь, вооруженные палками и всевозможными стреляющими приспособлениями: рогатками, луками и даже пистолетами.
Тепло, уход, семья…
Эмили почувствовала себя в семье.
Странное то было время. Она как будто жила у меня, «под моей опекой» — шутка, конечно, но не без доли правды. Разумеется, она жила с Хуго, не в силах с ним расстаться. Но каждый вечер, после раннего ужина — я передвинула время ужина, чтобы ей было удобнее, — сообщала, что ей пора и, извинившись с намеком на улыбку, не дожидаясь моей реакции, направлялась к Хуго, чмокала его в макушку и исчезала. Возвращалась она затемно, ближе к утру.
Я опасалась, что Эмили забеременеет, но наши отношения не позволяли обсуждать вопросы такого плана. К тому же, подозреваю, что получила бы от нее в ответ на мои опасения небрежную отговорку типа «Ну и что? Другие рожают, и ничего…» Еще больше я боялась, что она бросит нас с Хуго, уйдет. Главным нашим занятием, моим и желтого зверя, стало ожидание. Ожидание ее возвращения, ожидание расставания с ней, опасение, что за расставанием не последует встреча. Много времени мы с Хуго проводили вместе, но он так и не стал моим другом, моим питомцем. Он ждал Эмили, прислушивался, принюхивался, готовый вскочить и встретить ее у двери. Я узнавала от него о приближении хозяйки, ибо он чуял ее запах или слышал звук ее шагов издалека. Две пары глаз у двери: зеленых и карих. Глаза встречались, девушка обнимала зверя, кормила его, отправлялась в душ. С сангигиеной в общине Джеральда дело обстояло неважно. Эмили переодевалась и отправлялась обратно, в свою стаю.
