— В 1849-м, — с сожалением подтвердил Ноулс.
— Перемены поразили Дана, но не лишили остроумия. В качестве одного из способов изучения этого выросшего в одночасье города он посещал разнообразные церкви, по две или три в одно воскресенье. Его удивило, что в одной католическая служба велась исключительно на французском. Побывал он и на службе в церкви Святой Марии в том самом приходе, о котором мы говорили.
Обращенное к окну лицо Ноулса было печально.
— Дана заметил, что в церкви очень душно. В этом и в других отношениях он счел ее весьма похожей на подобные службы в церквях Бостона и Кембриджа, изобилующими, цитирую: «разумом в столь малой пропорции к такому множеству лиц».
Ноулс обернулся ко мне с улыбкой.
— Неужто он это сказал?
— Даже написал.
— Не удивительно… — он снова отвернулся к окну. — Нашли бы мы отличия сегодня… сколько там лет спустя?
— Сто сорок или около того. И, нет, не думаю, чтобы многое изменилось. Однако, между нами, нам было бы не с чем сравнивать. Я правильно понимаю, что вы перешагивали порог церкви Святой Марии не чаще меня? Что вы прочитали надпись на фронтоне, проезжая на троллейбусе или по дороге на ленч в «Таддич гриль»?
Он кивнул.
— Богом клянусь, этот человек мне по душе. Как его звали?
Я повторил. Ноулс записал имя Дана и название книги на стикере.
— Черт хвостатый! — Он уронил перо. — Начисто забыл об этой игре.
Он выхватил пульт управления из ящика на своем краю стола и направил на стену, противоположную окну. Дверь-ширма откатилась в сторону, открыв большой телевизор с начинающим мерцать экраном. Скоро по экрану забегали футболисты. Рев толпы и выкрики комментатора заполнили комнату шумом.
— Ноулс, — прокричал я, — выключите его.
Он с удивлением взглянул на меня:
— Это же образцовая игра.
Я указал пальцами на уши.
— Вы поговорить хотели или что?
Вздернув бровь, он приглушил звук.
— Конечно.
— Я не хотел бы выходить из себя, но если есть что-то, что я ненавижу больше футбола, то это — телевизор.
— Правда? — Ноулс не скрывал удивления. — И как вы с собой уживаетесь? — он улыбнулся. — А как насчет пустого стакана? Он тоже вызывает ненависть?
И он поднял свой стакан.
Я взял свой.
— Тут вы меня достали.
— Проклятые интеллектуалы… — он нажал кнопку телефона.
— Сэр? — услышал я голос Альфреда.
— Еще два, — приказал Ноулс, допивая свой бренди.
— Сию минуту, сэр.
На большом экране ящерицы продавали пиво. Через тридцать секунд Ноулс нарушил молчание.
— Она была очаровательная брюнеточка, верно? И самолюбие — настоящий огонь. Внешность, думаю, она унаследовала от мамаши. Так или иначе, отца она не знала. Честолюбие развилось у нее с детства, которое проходило большей частью в трейлерном парке в Стимбоат-Спринг. Ее мать так и живет в трущобах на северо-западе Невады. Она была на похоронах.
— Ее не Руфи зовут?
Ноулс кивнул.
— С ней была моя бывшая жена.
Я моргнул:
— Та еще штучка.
— Тут вы правы.
Он ткнул пальцем в левый верхний угол телевизора.
— Где-то в северо-западном углу. Коттер Пин, Невада. Не бывали там? — Он хихикнул. — Никто там не бывал. Потом какой-то японец купил горнолыжный склон вроде бы называется «Маунт-Гарднер»; парень, который его продал, совершил убийственную сделку — Коттер Пин стал для Руфи уж слишком цивилизованным. С одной стороны, на этом холме лыжному курорту не бывать — и это для Руфи хорошо. Там даже нет мотеля, куда можно бы продавать мыло. Осенью охотники на оленей спят в своих грузовичках за баром. За пять лет, что мы с Рени были женаты, она ни разу меня туда не свозила. Я раза два в год разговаривал с Руфи, если случайно брал трубку, когда она звонила. Только она со мной не разговаривала — она звонила, чтоб поругаться с дочерью. Если разговор длился больше десяти минут, так только потому что кто-то слишком долго не мог перестать орать, чтобы повесить трубку.
Он открыл ящик с другой стороны стола.
— Руфи требовалось внимание, которого Рени ей дать не могла. Хотите сигару?
— Ну, я…
— Хорошая.
Он бросил мне тонкую дешевую сигару и добыл вторую для себя.
— Не курите, футбол не смотрите, телевизор не смотрите. Каким хреном вы занимаете день, Дэнни?
— Работаю.
— Ох!
Он лизнул сигару.
— Некоторые не любят сигар, но они не правы.
Он достал из ящичка инструменты и обрезал кончик своей. Обрезок упал ему на колени.
— Но насчет телевизора вы в основном правы. Слышать не могу, как они там обсуждают матч. Шайка кретинов.
Он подтолкнул инструменты ко мне.
— Плохая замена тишине.
Он чиркнул деревянной спичкой по столешнице, а когда головка вспыхнула, дал рассеяться дымку, прежде чем поднести к кончику сигарки.
— Я, бывало, сидел в номере мотеля в каком-нибудь Виннемуке или Парумпе, или Джекпоте, Эврике, Вендовере, Тонапа или Денио, или Остине… сколько их еще бывало… — Он подвинул ко мне сигару. — И в каждом мотеле мне хоть раз да приходилось столкнуться с тишиной.
Я стал подрезать сигару, и часть обертки надорвалась.
— Сперва лизните, — посоветовал Ноулс, взмахом гася спичку.
Я пробормотал:
— Это неприлично.
Ноулс в удивлении уставился на меня:
— Вы когда-нибудь видели, как девка это делает?
Открылась дверь, и появился Альфред с подносом и свежей выпивкой на нем.
— Каждые полчаса, Альфред, — Ноулс выдул дымное колечко. — Без перерывов.
— Хорошо, сэр, — Альфред забрал опустевшую посуду.
Я взял кремневый пистолетик и защелкал им под своей сигарой.
— Эй, — остановил меня Ноулс, — вы же не хотите, чтобы «гавана» пахла керосином.
Я взглянул на сигару.
— Что вы говорите? Это — «гавана»?
Он подтолкнул ко мне через стол коробку кухонных спичек.
— Мы говорили о тишине.
— Да, говорили.
Он шумно вдохнул запах из своего бокала.
— Я нарочно это делал. Просто сидишь на кровати и прислушиваешься. Конечно, с автострады слышны грузовики.
— Представляю.
— И кое-что доносится из казино — в зависимости от того, насколько у вас дешевый номер.
