продвинулись вперед – по инерции, – и также попадали в снег.
Расстреляв патронную коробку до конца, Меняйлик понял, что поставить новую он не сумеет, – и руки его не слушаются, и голова почти ничего не соображает, и перед глазами все плывет – не видит он…
Витька Климович понял, что происходит, сорвался с места и, сопровождаемый несколькими очередями из автомата – стрелял немец, своим телом, как мешком, накрывший мелкую воронку, оставленную миной, в воронку фриц не вмещался, – наверное, поэтому и палил без остановки.
Перед самым гнездом, до Меняйлика было уже рукой подать, немец все же зацепил Витьку – пуля проткнула тому телогрейку, всадилась в тело, и Климович закричал. Но на ногах удержался, ходу не сбросил и почти на лету ткнулся грудью в бруствер, поспешно перевалился через него.
Дергающимися, испачканными кровью руками отстегнул пустую коробку, ставшую легкой и звонкой, как обычная консервная банка, выброшенная на дорогу, на ее место пристроил другую.
В этот миг Меняйлик дернулся, надорванно охнул и сник, сложившись смято, будто из него выпустили воздух.
– Дядя Меняйлик! – заорал Витька испуганно, затряс разведчика одной рукой за плечо. Вторая Витькина рука, пробитая в плече пулей, пока не вырубалась, еще действовала.
Разведчик даже не шевельнулся, Витька попробовал приподнять его, но не тут-то было – легкий, почти невесомый Меняйлик оказался тяжелым, неувертливым, и Климович, хоть и мал был годами, но опытен, знал, когда человек делается именно таким – грузным, будто бы отлитым из свинца, неподвижным совершенно, – только когда бывает убит.
– Дядя Меняйлик! – снова закричал Витька, голос его был отчаянным, слезным, просел в несколько мгновений и наполнился испугом. Витька выглянул из-за края гнезда, увидел, что немцы снова начали выгребаться из снежных ям, и выругался по-взрослому, – так ругался командир отряда: – Суки! – что было силы прокричал он. – Су-у-уки!
Ухватил пулемет за рукояти, притиснулся покрепче к нему, чтобы не откинуло отдачей назад, и надавил на гашетку. Пулемет рявкнул ушибленно и тут же умолк. Витька виновато потер отбитое плечо, помотал головой, приходя в себя и снова взялся за обмотанные трофейной изоляционной лентой рукояти.
Теперь болели оба плеча – и отбитое, и то, которое было просечено свинцом.
– Су-уки! – выкрикнул Витька, вместо крика раздалось сдавленное сипение, просунул сквозь скобу гашетки сразу два пальца и надавил на спуск.
На этот раз пулемет оказался податливее, понял, надо полагать, что человеку, даже не совсем взрослому, надо подчиняться.
Витька провел стволом, опасно плюющимся рыжим огнем, по серым фигурам и сумел снова положить фрицев в снег. Хотя ни в кого и не попал. Но немцы на ходу набирались опыта, попадали в апрельскую мокреть, наверное, еще до того, как Витька надавил на гашетку.
Он не заметил точку отсчета, изменившую обстановку – немцы, купавшиеся в снегу, неожиданно зашевелились и бултыхаясь в каше, брызгаясь ошметками, поползли назад, потом остановились и начали раздваиваться, одни метнулись в одну сторону, другие в противоположную, около миномета образовалась свалка, которой не должно было быть, из-за спины вылетели сани с партизанами, и минометчики, спасаясь, рванули в лес.
Но уйти далеко им вряд ли было дано – всех ведь переловят, да и снег в лесу такой, что одолеть его можно только на лыжах, полно мест, где человек скрывается в нем целиком, с головой.
Витька приподнялся в пулеметной схоронке, как тетерев в гнезде, глянул на аэродром, испятнанный темными пятаками земли, вывернутой взрывами, хотел прокричать что-нибудь, но не смог – у него пропал голос, нырнул куда-то в живот, вместо него ничего не было, даже сипения… На Витькиных глазах возникли слезы, раненое плечо не замедлило отозваться на них – стрельнуло глубокой и сильной болью, и перед пареньком все поплыло, воздух сделался розовым, словно бы в нем растворили кровь, он откинулся назад, на пустые патронные коробки и потерял сознание.
Не очнулся даже, когда в гнездо заглянул Сафьяныч, потряс его аккуратно, – Витька не отозвался, и командир партизанского отряда приказал отрывисто:
– В лагерь его! – Помял пальцами горло – возникло там что-то сосущее, мокрое, – и добавил: – Срочно! К лекарю нашему.
Витьку извлекли из гнезда, забрали его автомат – оружие должно находиться вместе с партизаном, таково было здешнее правило, – и уложили в сани…
Детдомовских страдальцев осталось немного – на один рейс, последний, который предстояло совершить летчику Мамкину.
Дыры, оставленные минами на взлетной полосе, заделали быстро – в землю забили десятка три заостренных книзу чурбаков, приволокли с недалекой речки глины – самого лучшего материала для такого ремонта, утрамбовали неровности, и новая полоса получилась лучше прежней.
С очередным рейсом Мамкина улетали десять детей (вместе с Витькой Вепринцевым), воспитательница и двое раненых – Ося Ковальчук, которого серьезно зацепила автоматная очередь, раздробила плечо, и Климович.
Спасенных детдомовцев звали теперь на Большой земле Мамкиными детьми, но летчик стеснялся этих слов.
– Ну какие они Мамкины? – Саша Мамкин невольно чесал себе затылок. – Сто пятьдесят детишек для меня одного, честно говоря, многовато. Не прокормлю.
– Саня, не журись! – хохотали летчики. – Поможем! Каждый принесет по куску хлеба – амбар будет.
– М-да, – хлопал рукой по воздуху Мамкин и улыбался неуверенно, даже робко отчего-то. Вполне возможно, думал, а что на этот счет скажет разлюбезная Елена Сергеевна Воробьева… Вот тебе и «м-да».
А ведь доставит летчик Мамкин на Большую землю последнюю партию детишек, и все – навсегда расстанется с ними. Никогда больше не увидит. Оттого что так оно и будет, делалось печально. А с другой стороны, война может вносить в жизнь всякие поправки, в том числе и кривые. Она вообще большая мастерица по части разных кривулин: хлебом не корми, дай какую-нибудь пакость преподнести людям.
– Саня, ты на партизанскую медаль тянешь, – сказал Мамкину командир эскадрильи Игнатенко.
– Да брось, Ефремыч. – Мамкин отмахнулся от него рукой. – ты же знаешь, я к наградам равнодушен… Не за медаль стараюсь.
– Знаю.
Перед самым вылетом Мамкину сообщили, что на партизанский аэродром было совершено нападение карателей, взлетное поле малость покалечили, но все дыры, да поломки с воронками уже ликвидированы.
– Давай, Санек. – Комэск легонько подтолкнул Мамкина под лопатки. – Имей это в виду и не выпускай из вида. С Богом!
До партизан Мамкин долетел без приключений, – ни одной немецкой машины не встретил, словно бы все немецкие летуны убрались в свой любимый Берлин. Слово «Берлин» Мамкин произносил на свой лад, с ударением на первом слоге, насмешливо… Конечно, в итоге они уберутся в свою гребаную столицу, это произойдет обязательно, только вот когда произойдет это желанное событие, пока никому не ведомо.
