живущий от колыбели до могилы не на солнечной стороне света, а в тени, на севере, в особой чиновничьей атмосфере, в особенном чиновничьем климате <…>
Генеалогия его не простирается далее отца, а много деда – сельского священника, приходского учителя или такого же чиновника. Семинария, приходское училище или канцелярия, в которой служил отец, суть обыкновенные места воспитания чиновника. Есть между чиновниками и дети мелкопоместного дворянства, между которыми человек, владеющий тридцатью ревизскими душам и имеющий чин титулярного советника, почитается уже аристократом! Эти дворянские сынки воспитываются по большей части дома, как говорится, на медные деньги!
Служба чиновника начинается всегда с того необходимого звания, без которого не может существовать никакая служба, – с писца. Движение черепахи и рака есть быстрота вихря в сравнении с движением бедного чиновника на поприще службы! Сколько сотен стоп бумаги должен он исписать, пока из подканцеляриста и канцеляриста достигнет наконец до чина четырнадцатого класса… Знаете ли вы, что такое штатное место?.. Знаю! Знаете по имени, но постигает его вполне только тот, кто, прослужив лет двенадцать в канцелярии, добился наконец до штатного места» («Заметки», с. 240–242)
Чин давал лишь существенные «невещественные» права. Кормил он плохо, особенно людей в малых чинах. Что была за жизнь у мелкого чиновничества, вспоминали очень многие. Подлинно: «Не жизнь, а житье – утром встанешь, и за вытье». «У Воронецких, – вспоминал Л. Ф. Пантелеев, – никакого поместья не было, а капиталов и подавно. Брат служил в приказе общественного призрения и получал четыре рубля в месяц; доходов ему никаких не перепадало. Как ни дешева была тогда (в 40-х гг. – Л. Б.) жизнь, все-таки просуществовать на одно жалованье было невозможно; старшая сестра имела покровителя, кладбищенского диакона, и, должно быть, от него получила некоторое пристрастие к водочке; младшая занималась кое-каким рукоделием» (133, с. 28). Отметим, что оклады жалованья на одних и тех же должностях различались в Петербурге, Москве и провинции, в центральных и местных учреждениях: справедливо предполагалось, что стоимость жизни в разных городах не одинакова. Во второй четверти XIX в. в гражданской палате Московского губернского суда архивариус получал 11 руб. 50 коп. серебром, коллежские секретари – по 10 руб., губернские секретари – от 14 до 30 руб. (в зависимости от персональных надбавок), канцелярские служители от 8 до 22 руб., вместе с надбавкой на наем квартиры. Письмоводитель Московского губернского правления получал 4 руб. 75 коп. жалованья и 5 руб. на наем квартиры (115, с. 19–20). Зато писец уездного суда в середине XIX в. получал 3 руб. 60 коп. в месяц – 12 коп. в день! На эти деньги нужно было снимать жилье, приобретать мундирное платье и кормиться. Даже холостяку, учитывая тогдашнюю дешевизну, нормально прожить на эти деньги было невозможно. С семейством же, не беря взяток, оставалось только умереть с голоду. Блистательную характеристику чиновничеству дал Ф. Ф. Вигель: «В кабинете Сперанского… зародилось совсем новое сословие, дотоле неизвестное, которое, беспрестанно умножаясь, можно сказать, как сеткой покрывает ныне всю Россию, – сословие бюрократов. Все высшие места президентов и вице-президентов коллегий, губернаторов, обер-прокуроров береглись для дворян, в военной или гражданской службе или при дворе показывающих способности и знания: не закон или правило какое, а обычай, какой-то предрассудок редко подпускал к ним людей других состояний, для коих места советников в губерниях, обер-секретарей или членов коллегий были метою, достижением коей удовлетворялось честолюбие их после долговременной службы. Однако же между ними те, которые одарены были умом государственным, имели все средства его выказывать и скоро были отличаемы от других, которые были только нужными, просто деловыми людьми. Для первых всюду была открыта дорога, на их возвышение смотрело дворянство без зависти, охотно подчинялось им, и они сами, дорожа приобретенными правами, делались новыми и оттого еще более усердными членами благородного сословия. В последних ограниченность их горизонта удерживала стремление к почестям; но необходимое для безостановочного течения дел, полезное их трудолюбие должно же было чем-нибудь вознаграждаться? Из дневного пропитания своего что могли отделять они для успокоения своей старости? Беззаконные, обычаем если не освящаемые, то извиняемые средства оставались единственным их утешением. Зато от мирских крупиц как смиренно составляли они свое малое благосостояние! Повторяя, что всякое даяние благо, они действительно довольствовались немногим. Там, где не было адвокатов, судьи и секретари должны были некоторым образом заступить их место, и тайное чувство справедливости не допускало помещиков роптать против такого рода поборов, обыкновенно весьма умеренных. Они никогда не думали спесивиться, с просителями были ласковы, вежливы, дары их принимали с благодарностью; не делая из них никакого употребления, они сохраняли их до окончания процесса и в случае его потери возвращали их проигравшему. К ним приступали смело, и они действовали довольно откровенно. Их образ жизни, предметы их разговоров, странность нарядов их жен и дочерей, всегда запоздалых в моде, отделяли их даже в провинции от других обществ, приближая их, однако же, более к купеческому. Их все-таки клеймили названием подьячих, прежде ненавистным, тогда унизительным. Это было не совсем несправедливо…» (35, с. 119–120). По описанию известного очеркиста и мемуариста И. В. Селиванова, даже чиновники, достигшие 8-го класса и потомственного дворянства, большей частью жили не лучше нищих (если, конечно, не имели доходного местечка). Ходили они «в чрезвычайно засаленных сюртуках без пуговиц, замененных веревочками с пряжкой беспорочной службы (награда, знак отличия беспорочной службы. – Л. Б.) и панталонами в сапоги, вероятно во избежание того, что концы этих панталон очень худы […] Видимо, они тяготились приобретенным службою своим потомственным дворянством и поэтому всегда избегали исконного дворянского общества, а когда и случалось бывать в кругу их, то держали себя стесненно и униженно» (Цит. по: 115, с. 19). Поэтому среди чиновничества высоко ценились не престижные, а доходные места. Правда, в конце года остатки сметных сумм по ведомствам раздавались в качестве помощи недостаточным служащим, но в 1834 г. эта практике была запрещена.
Я. П. Бутков, автор физиологического очерка «Порядочный человек», писал о своем вымышленном герое: «Он получал двадцать пять рублей ассигнациями (7 руб. серебром. – Л. Б.) в месяц жалованья и десять рублей в год наградных. Во дни этого получения он хаживал в кухмистерскую, где за полтину медью обедал не только гастрономически, но даже с бешеным восторгом. После такого обеда ему снились суп со свининою, жаркое из свинины и еще какое-то непостижимое блюдо вроде самого животного с начинкою. Потом ему уже ничего не снилось, и он спокойно питался печенкою и колбасою, которые забирал в мелочной лавке, в долг, до вожделенного первого числа» («Заметки», с. 253)
Упоминание в разговорах чиновничьей или офицерской нищеты обычно вызывает недоумение у нашего современника: «Ну как же, ведь корова стоила три рубля…». Во-первых корова 3 рубля не стоила, разве что на живодерне. Например, в 1849 г. фунт говядины
