а потом сам не заметил, как перешел на тяжелые вещества. Из дома стали пропадать вещи, он продавал все, что мог, чтобы купить очередную дозу и забыться в луже собственной мочи. Мы с супругой боролись как могли. Мне пришлось отказаться от дальних рейсов и устроиться работать на станцию, водить маневровые тепловозы. Жена обивала пороги медучреждений, но там лишь сокрушенно качали головами: поздновато спохватились, его уже не вытянуть. Помню, даже в монастыре от него отказались. И однажды я понял, что помочь ему могу только я. Я запер его в комнате, привязал веревками к кровати, надеясь, что он перенесет ломку и сумеет поправиться… На третий день без наркотиков он умер, организм не справился… Хоронили его летом. Стояла жуткая жара. На похороны пришло совсем немного людей: мои коллеги и друзья жены. Никто из его прежних товарищей, что склонили его к этой пагубной страсти, не явился. Может, если бы «Вятка» появилась немного раньше и я привез его сюда, он бы смог победить зависимость.
– Не думаю, что «Вятка» смогла бы стать лекарством. Она бы просто забрала его себе и избавила от мучений…
– Вспышка произошла через несколько месяцев, – продолжал Костров. – Я ведь, заметив ее, только потому не стал останавливать поезд, что ожидал найти здесь погибель. Думал, что это нападение и сейчас всех нас накроет ядерный гриб… А вышло так, что стал спасителем сотен людей… Я тогда еще понятия не имел, что «Вятка» выбрала меня, чтобы я доставлял сюда людей.
Костров немного помолчал, вглядываясь в пламя костра. Волкогонов в эту минуту думал, каково это – знать, что убил собственного сына? Можно сколько угодно убеждать себя в том, что тот уже не жилец был, кивать на врачей и ненавидеть дружков, впервые поделившихся травкой. И все равно проводник считал, что невозможно забыть, как ты вязал тот последний узел на веревке, приматывая парня к койке.
– Знаешь, что самое страшное? – Машинист поднял тяжелый взгляд на проводника. – Когда чувство жалости к родному человеку исчезает, на его место приходит безразличие. Ты искренне пытаешься помочь своему ребенку, но когда понимаешь, что все твои попытки тщетны, а сын не может остановиться, ты сам начинаешь желать ему смерти. Ты просто устаешь от бесконечной борьбы с ветряными мельницами. Когда он не приходил домой ночевать, я искал его по грязным подвалам и находил в подворотнях, испачканного своими испражнениями, волок домой и отмывал, глотая горькие слезы. Так продолжалось долгое время, пока я не перестал его искать и пока не принял решение взять все в свои руки.
– Ты не виноват, что все так случилось, – Волкогонов попытался помочь машинисту преодолеть тяжелый приступ самоедства и рефлексии.
– Ты не понимаешь, – устало вздохнул Василий Иванович. – Или не хочешь услышать. Я был рад его смерти! Такая жизнь рано или поздно все равно привела бы его к гибели, но он умер бы где-нибудь в грязи и холоде, а не у меня на руках.
– Значит, ты не винишь себя в его смерти?
– Если бы все повторилась, я бы поступил точно так же, – твердо ответил Костров. – Жену это сломало, она не смогла пережить смерть единственного сына. Рак пожрал ее очень быстро, и никакие усилия не принесли плодов.
– Ты решил, что и тебе пора на тот свет? – Волкогонов наконец-то разгадал замысел старого товарища. – Ты ведь знал, что можешь обрести здесь потерянное.
– Не уверен, что это истинная причина моего прихода на «Вятку». Я просто обязан был пройти маршрут хоть раз в жизни, ведь я привез сюда стольких людей. Заметь, что многие из них так и не вернулись домой.
– Это их выбор, и они сами его сделали, – напомнил Волкогонов, – здесь никто никого не неволит.
– Об этом я тоже слышал, – кивнул Костров.
Они оба замолкли и вперили взгляды в красные угольки, переливающиеся, словно новогодняя гирлянда. Проводник подбросил еще дров в костер и постарался расслабиться. Нужно было хоть немного поспать, чтобы завтра идти отдохнувшим.
Костров задремал, но периодически просыпался и в первую секунду пугался, обнаружив себя в лесу у костра, а когда вспоминал, что он на «Вятке», снова впадал в беспокойную дрему. В одно из таких пробуждений он услышал хруст за спиной и поспешил вглядеться во тьму, опасаясь, что сзади подкрадется дикий зверь. Вот только из лесу вдруг вышел человек. Медленно подойдя к костру, он как ни в чем не бывало уселся рядом с машинистом. Протянул руки к угасшему огню и хмыкнул, будто остался недоволен последним фактом.
– Здорово, батя.
Парень повернулся к Кострову, и тот выпучил глаза, узнав в непрошеном госте собственного сына, о котором только что рассказывал Волкогонову неприглядную правду.
– Костя?! – Ему вдруг стало нестерпимо стыдно, будто он сказал это при живом сыне, да еще и в его присутствии.
– Да, бать, не ожидал, что ты отправишься на Территорию. Хотя, так-то, ждал довольно давно. Думал, ты соберешься гораздо раньше. Вон и мать уже здесь, а тебя все нет и нет.
Василий Иванович обернулся, подумав, что и супруга сейчас выйдет из леса и усядется рядом с сыном.
– Ты ведь ее уже видел?
– Да.
Слова застряли в его горле, Костров уставился на сына, не желая верить, что видит призрака.
– Ты не кори себя за мою смерть. Не надо, – великодушно изрек Костя, – я ведь знаю, что вел себя как свинья. Мать тебе не рассказывала, что я ее поколачивал, когда она не давала мне денег на дозу. Так что ты все правильно сделал. Не мог ты знать, что мой ослабший организм не выдержит ломки. Да даже если и догадывался, это ничего не меняет. Я бы все равно слетел с катушек и начал все заново, и кто знает, чем бы это закончилось. Может, ты бы взял в руки дедовскую берданку и самолично отправил меня на тот свет.
– Я бы никогда так не сделал…
– Я не осуждаю тебя, отец. И ты не вини себя. Я сделал свой выбор, он оказался неправильным, но все люди ошибаются и должны самостоятельно нести ответственность, а не обвинять обстоятельства или других людей в последствиях. Я сознавал, на что иду.
– Я должен был дать тебе второй шанс…
– Ты сделал куда больше, чем думаешь. – Костров-младший тряхнул волосами, спадавшими на лоб. – Давал и второй шанс, и десятый, и сотый. Никто бы не смог сделать больше.
– Прости меня, сынок…
– Мне не за что тебя прощать, батя. – Он положил свою теплую руку отцу на колено. – Ты, главное, сам себя прости.
