у всех было не ахти.
Во всяком случае, наш районный оперативный дежурный битый час потратил на объяснения, чего же нам, собственно, надо. Вчерашняя смена отдежурила и ушла домой, как водится, не передав ничего следующей смене. Ну ладно, в понедельник я из вас душу вытрясу, мстительно подумала я, и, подхватив Сашку, гордо вышла из РУВД.
А на улице я опустила плечи и понуро побрела, волоча ноги по сухому асфальту. Настроение опять испортилось. Некстати я подумала о том, что Сашка провел со мной целую ночь и целый день, что в последнее время бывает совсем не часто, но при этом ни словом не обмолвился, желает ли он восстановления со мной прежних отношений, ведения совместного хозяйства и т. п. Ведь знает, что я ненавижу неопределенность, мне нужно обязательно поставить все точки над «и»; однако ведет себя так, как будто все само собой разумеется. А на самом деле ничего не разумеется.
Я брела и думала о том, что сейчас дойду до дома и лягу спать. А если Сашка, проводив меня до квартиры, как бы автоматически попытается остаться у меня, со всей решимостью пресеку эту попытку, вежливо, но твердо объясню, что у него есть своя квартира, а мы с ним не находимся ни в каких отношениях, дающих основания спать в одной постели.
— Зайдем? — Сашка показывал мне на витрину маленького симпатичного кафе, мимо которого я сто раз проходила, возвращаясь из РУВД в прокуратуру, но в котором ни разу не была. И я снова поддалась на провокацию, хотя ни пить, ни есть не хотела.
Мы зашли и сели за столик в углу. Здесь было миленько, свечки на столах и живые цветы. И цены не шокировали.
Заказав по какому-то проходному салатику и по свежевыжатому морковному соку, который, к моему восторгу, обнаружился в меню — я его с детства обожаю, раньше мама мне каждое утро выжимала по стакану, еще на ручной терке, потому что электрическая соковыжималка тогда была экзотикой, — мы посмотрели друг другу в глаза, и Сашка спросил:
— Зачем тебе Буров?
Я удивилась.
— Это ревность?
— Ну что ты. Просто ты целый день его домогаешься. С утра звонила, сейчас аж на работу к нему притащилась... Он тебе так понравился?
Я недоверчиво посмотрела на Сашку — уж больно нехарактерно для него было такое мелкособственничество; но увидела, что он, как всегда, ерничает.
— А что уж, мне понравиться никто не может? Ты думаешь, что на тебе свет клином сошелся?
— Упаси Господь. Просто хотелось бы отдать тебя в хорошие руки. А не невесть кому.
— Почему же невесть кому? Оперативник, не бандит, хорош собой, неглуп, возраста не пенсионного. Чего тебе еще?
— Хотелось бы знать семейное положение.
— А какая разница? Как говорит Регина, жена не стена, можно и отодвинуть.
— А ты не задумывалась, зачем это он во цвете лет вдруг так кардинально сменил место жительства и место работы?
— А что тут такого? Повысили.
— Какое ж «повысили»? Пришел на ту же должность — старшего оперуполномоченного.
— Мало ли...
— Значит, были причины валить из сельской местности. А вдруг он страшный коррупционер или, того хуже, маньяк несексуальный? Там накрошил людей и решил отсидеться в Питере. А?
— Какой ты, Саша, остроумный. А еще есть к Бурову претензии?
— У него жилплощади нет.
— У меня есть.
— Злоупотребляет.
— Вот уж нет. Главное — не сколько мужчина пьет, а как себя после этого чувствует. А ты же видел — он был вполне адекватен.
— А как насчет характера? Вдруг неуживчивый?
Я вымученно улыбнулась, а сама подумала: «Более уживчивого, чем ты, я в жизни не видела, а вот поди ж ты — не ужились мы с тобой».
— Ладно, — Сашка вдруг съехал с темы. — Что это мы все о нем?
Мое сердце замерло, потом стукнуло не в ритм. Логично было бы услышать после этого «давай поговорим о нас»... Но если бы с Сашкой было так просто...
Так что я услышала совсем другое продолжение.
— Давай лучше о вчерашнем трупе.
— Давай, — согласилась я, про себя скрипнув зубами.
— Как ты думаешь, зачем она так накрасилась перед тем, как слопать полкило димедрола?
Я задумалась; саму-то меня это не удивило, просто я подбирала слова, чтобы объяснить это Сашке.
— Дело в том, что она — актриса. У нее профессия такая — не быть, а казаться.
— Не все ли равно? В морге ее вымоют.
— Сашка, она-то этого не знает. Это ты работник морга.
— Не морга, а танатологического отделения, — машинально поправил Александр.
— Конечно, конечно. Наверное, она и к своему самоубийству относилась как к роли. Считала, что должна хорошо выглядеть. На ней практически театральный грим, не просто макияж.
— Ага, ты все-таки считаешь, что это суицид?
Я пожала плечами.
— Не знаю. Похоже. Как можно женщину убить таким способом? И чтобы ни синячка не осталось?
— Как? — переспросил Стеценко. — Существует масса способов.
— Например?
— Например, заставить ее принять таблетки.
— Интересно, как ты заставишь женщину принять таблетки?
— Угрожая ей.
— Саша, ну что ты говоришь? Чем можно угрожать женщине, заставляя ее покончить с собой? Что может быть страшнее, чем потеря жизни? Детей, да и вообще близких, которыми ее можно шантажировать, у нее не было.
— Ну, ты же сама сказала, что она актриса. Можно угрожать ей потерей внешности.
— И ты хочешь сказать, что она решила сохранить внешность путем потери жизни?
— Почему бы нет? Представь, что некто предлагает ей выбор: или она сама совершает суицид, или он ее обезобразит. Раз уж, как ты говоришь, ей небезразлично, как она будет выглядеть после смерти...
— Ага, и она понимает, что смерть неизбежна, поэтому предпочитает избежать мучений, — я стала обдумывать то, что сказал Сашка. — Возможно, конечно. Только мы этого никогда не докажем.
— Прибедняешься, — Сашка чокнулся со мной морковным соком.
— Да нет, просто реально оцениваю свои возможности. А потом, где мотив?
— Маш, ну ты же знаешь, мотив может появиться только после задержания преступника.
— Нет, ты сам подумай: приличная женщина, ведет скромный образ жизни, даже в гости не ходит, в театр — домой — в театр. После «Сердца в кулаке» в кино она не снималась. В
