великом, но ватном гиганте Феллини надежды на творческое оплодотворение. Ни в нём не почерпает, ни в самой жизни, ни в вечном городе, в котором живёт. И Феллини серьёзно говорит об этом правду. Ту же самую правду – “Che stanchezza!”, – которую шутливо проговаривает и в своём ироническом «эротическом» рисунке.
Мне вспоминается, как советская критика организованно объявила Феллини творческий кризис, когда он привёз на московский кинофестиваль «Giulietta degli spirit!» («Джульетту духов»). Ненасытный русский хаос, играющий языческими желваками под любыми ризами, под любой идеологической кожей, – христианства, ленинизма, соцреализма… очень точно учуял резкое одрябление духовной мускулатуры великого итальянца, которого русские приняли и полюбили за «Дорогу» и «Ночи Кабирии», которых он ещё смог потрясти агрессивной оргийностью «Сладкой жизни». Дело, конечно же, было не в том, что Феллини отвернулся от «широких социальных проблем» и утратил злость сатирика – разоблачителя «опустошенности буржуазного существования». Это всё было лишь эвфемистическим прикрытием куда более существенной перемены, куда более глубокого кризиса. Пульсирующий агрессией дух русского хлыстовства ощутил, что Феллини устал от жизни, утратил способность бунтовать. С точки зрения русского смысла Федерико покончил с собой под тем самым столом, под которым застрелился его Гуидо Ансельми. И сдавленное язычество русских, – этих скифов, вечно ленивых и вечно томящихся по вселенскому сквиту, по «кровавому русскому бунту», – не простило Федерико Феллини его надлома. Российская апокалиптика не восприемлет частных восстаний и личных освобождений, как, например, освобождение маленькой Джульетты (Мазины) от тирании ничтожных призраков прошлого. Русские не понимают личности и не уважают личной судьбы. Это западная ментальность. А русским нужен Армагеддон – война против целого мира, всезатопляющее движение масс к абсолютной справедливости, к реализации навязчивой идеи Шуры Балаганова – «А Козлевичу????????», к равному и одновременному (по справедливости – и не потом, а сейчас!) счастью всех Козлевичей на свете. Русские всегда тоскуют по Чевенгуру (и поэтому всегда получают Ибанск). Так что: «Репетиции оркестра», «Джинджеры и Фреды», «Плывущие корабли», – все эти частные истории об оскорблении человеческого достоинства, о суеверном ужасе перед призраком диктатора, об измельчании и волшебном тлении увядающего вечного города («Рим») – всё это не могло удовлетворить русский мускул, насытить русскую мечту и потребность в бунте. Судя по «эротическому» сюжету с вялым пенисом, не удовлетворяло это и самого Феллини.
В «Риме» Федерико, снявшись на фоне муссолиниевских официозных построек и скульптур, исповедуется в любви к кварталу Муссолини, к этим пафосным зданиям, к их мужественному и бодрому духу. А фашисты умели имитировать мощь. Так что же означает это признание художника, – последнюю надежду на жизнь… на творческий мускул?
Или я, Б. Левит-Броун, ошибаюсь?
2003 год, Верона
Панчер
(Четыре стиха Бориса Марковского)
Панчер (puncher) – это боксёр, обладающий мощным, часто нокаутирующим ударом…
Борис Марковский прирождённый нокаутёр, но, боюсь, сам этого не понимает.
А, может быть, догадывается?
Нет… ну, Майку Тайсону, конечно, куда проще с осознанием жанра – вышел, звезданул два-три раза – а то и один – и вот уже мёртвый нокаут. Очередной соискант – плашмя, а пролетело-то всего каких-нибудь 28 секунд первого раунда. У Марковского в распоряжении примерно те же секунды, но всё как-то сложней. Может быть, потому что в поэзии вообще сложней, чем в professional heavy weight.
О Марковском я читал, что он замечательный поэт… и тому подобное.
Добрые чувства выражались и выражаются, хвалы были и есть – а удовлетворения как не было, так и нет.
У меня.
Когда-то один близкий мне человек, музыкант-виолончелист, плакался: «Ну, это ж просто невозможно уже выдержать… у них после концерта (особенно у зрелых американок!) одно и то же на все случаи жизни: “Thank You! It was very nice!” А что, что «very nice»?.. И ужас-то весь в том, что совершенно неясно, они вообще поняли что-то и если да, то что?» Критический для художника вопрос: «Что они поняли?». С Марковским, опасаюсь я, такая же штука. Пишет он мало. Очень мало. Так пишут редкие быстро утомляющиеся графоманы, потому что в большинстве графоманы неутомимы. А ещё так пишут редкие великие поэты, поэты особой духовной температуры, выжигающие своими скупыми строками жестокий и неизгладимый след в душе. Марковский – великий поэт. Это не мнение. Это факт. Недоказуемый и неоспоримый.
Марковский творит, очень плохо сообразуясь со свойствами своего дарования. Знает он о себе мало, и поэтому сам очень часто задергивает тёмной шторой свои великие строки. Это совершается непроизвольно, он не чувствует момент нокаута… и пытается ещё бить по душе, и так уже потерявшей сознание от его строк. Причём, нередко наносит удары, более слабые, чем первый, уже пославший читателя в нокаут. Эффект обратный – он ослабляет впечатление, выводит читателя из состояния первоначального потрясения. Примеры? Пожалста:
* * *
Ветер. Снег. Светло и пусто.
Никого. Один. Так надо.
Юность, молодость, искусство,
всё – лишь промельк снегопада.
Хлопья падают так густо —
в трех шагах не видно сада…
Помнишь, у Марселя Пруста?
Или – у маркиза Сада?
Снегопад приводит в чувство,
он – как высшая награда…
Вполнакала светит люстра
в трех шагах от снегопада.
Если бы первая строфа была третьей! Хотя… нет, всё равно сложно. А так… ну, помню, помню я у Пруста! И у Сада помню… а ты сам, Боря, помнишь? И об том ли ты думаешь теперь и говоришь?
Хочешь сказать – суета?
Хочешь сказать – тщета наших полемик и предпочтений?
Хочешь сказать – пустота наших пререканий и неубедительных общностей, скука долгих разговоров ни о чём? Но первыми четырьмя строками ты уже сдвинул базальтовое надгробие экзистенции, дохнул неизбежностью в сердце, больно задел одиночество и отчаяние в душе. Одним апперкотом ты успел разбудить в читателе сознание до предельной остроты и заставить вновь потерять его от боли… от простой, как ушибленный дверной косяк, истины, которая никому не нова и никогда не стара: «Юность, молодость, искусство, И всё – лишь промельк снегопада». Даже больше, успел принять… признать, как приговор: «Ветер. Снег. Светло и пусто. // Никого. Один. Так надо». Это совершилось на четырёх строках.
И всё! Стоп! Больше ничего не надо… смертоносный промельк не предполагает ни сада, ни Де Сада, ни Пруста! Просто потому, что нет уже больше места внутри. Оно все занято беспощадным разверзанием судьбы поэта. Не трогай его! Кого? Сердце! Дай ему
