сказать, приходилось кричать, приложив ладони к уху собеседника. Олаф охотно взял на себя обязанности учителя и, срывая горло, тыкал пальцем на приборы.
– Видишь, где стрелка? – указал он на самое большое табло с кругом, поделенным на зелёные, жёлтые и красные сектора. – Центральный пост требует выдать полный ход. Торопится командир! Ну, сейчас держись!
Грудная клетка завибрировала в унисон трясущимся двигателям. В глазах зарябило, заплясало, и пыхнувшие жаром дизели слились в две чёрные стены, уже не различимые в деталях. Климу показалось, что ещё немного, и он сойдёт с ума. Обещанная вентиляция слегка проредила дым, но теперь с ураганной скоростью отсек наполнялся горячим воздухом, и с ним вентиляция справиться уже никак не могла. Олаф метался по проходу по пояс голый и, поочерёдно закрывая и открывая вентили, успевал прокричать на ухо Климу:
– Терпи и учись, если жить хочешь! Если бы не наш индейский вождь, кормить бы тебе рыб! А так радуйся, что в экипаже народу не хватает! Хотя говорят, что обер Бауэр тебя сразу невзлюбил, так что для рыб, может, ещё не всё и потеряно!
Иногда лодку раскачивало, и пол под ногами норовил уйти, швырнув Клима всем телом на горячий двигатель. Однако Олаф с ещё четырьмя матросами метались по отсеку, лихо изворачивались, преодолевая на ногах качку, и при этом ещё успевали заглядывать во все щели и прислушиваться к стуку в цилиндрах. Климу же так не везло, и уже скоро на локтях у него красовались два красных ожога. Теперь от него требовали следить ещё за целым рядом приборов, но как ни пытался он за ними смотреть, приборы смешались в одну мутную линию, начался малопонятный кавардак, всё вокруг вращалось, грохотало, окатывало горячим паром, норовило прищемить руку стальным прыгающим молотом, намотать на вал, изжарить, раздавить! Клим внезапно понял, что именно так с ума и сходят. Сначала потеряв опору, потом чувство реальности и, наконец, сливаясь воедино с разрывающим голову рёвом.
– Думаешь, в ад попал? – словно прочитав его мысли, прокричал Олаф. – Так и есть! А механики – его черти! Вот наши сковородки! – и вдруг, словно рука была в жаростойкой перчатке, он спокойно, не моргнув глазом, погладил ладонью горячий двигатель. – На них и жаримся. Когда лодку топят, механики никогда не спасаются! Везёт тем, кто впереди, ближе к рубке! И вахты у них восемь-восемь-восемь! И поспать, и почитать, и поесть спокойно! А у нас шесть через шесть – и крутись как хочешь! Так что, если где-то и есть преисподняя, то она здесь. Для тебя, пройди мы мимо, может, было бы и лучше, не мучился, но раз уж ты здесь, смирись и не скули!
Шло время, а безумие так и не наступало. Клим неожиданно понял, что начинает разбирать команды из другого конца отсека. Уши словно привыкли к грохоту и теперь не замечали его, улавливая вырывающиеся из общей какофонии звуки. Он тоже сбросил одежду и ботинки, оставив лишь клубящиеся паром брюки. Нет, рябь в глазах не исчезла, и мысли в голове продолжали ворочаться медленно, с трудом продираясь сквозь дебри замутнённого сознания, но теперь ему казалось, что он просто оглох, и громыхание двигателя стало не таким назойливым. Клим потерял ощущение времени, и был уверен, что это будет продолжаться вечно, потому что ад – он ведь на века, но неожиданно всё стихло. Он удивлённо оглянулся на смолкшие двигатели и вдруг обнаружил, что остался в отсеке один. Механики исчезли, даже не потрудившись сказать ему хотя бы слово. Не до конца закрытая прямоугольная стальная дверь в следующий отсек указывала их путь. Внезапно она распахнулась, и заглянул Адэхи.
– Как, ты сказал, тебя зовут?
– Клим!
– Клим, Клим… – повертел на языке, запоминая, его имя индеец. – Пусть будет Клим. Поднимайся наверх, Клим, пока командир разрешил всем проветриться. И накинь чего-нибудь. Там прохладно. Ну как, осваиваешься?
– Не знаю, что вам ответить.
– Ничего – это пройдёт. Отныне ты – механик. На лодке самая незавидная должность. Но всё же лучше, чем утопленник. Если хочешь, чтобы тебя признали, – не бойся закатать рукава повыше и копаться в дерьме поглубже. И знай, – засмеялся Адэхи, – копаться в дерьме не стыдно, стыдно – получать от этого удовольствие.
Чёрная безлунная ночь спрятала очертания лодки, оставив на палубе лишь тихие голоса. Невидимые волны плескались о борт, лёгкий ветер скрипел в антеннах. Клим выбрался на мостик и замер, не сумев разглядеть собственных рук. Поднявшейся следом Адэхи подтолкнул его к трапу и шепнул в затылок:
– Говори тихо, и смотри не свались.
Предупреждения индейцу показалось мало, и, спустившись на палубу, он продолжал идти позади, иногда направляя, положив на плечо руку.
– Найди свободное место и не красней – делай все дела. Запомни – на лодке закон такой: носи в себе сколько сможешь, пока вот так не выпустят наверх. В гальюн только уж если совсем невтерпёж. Не смущайся – вода всё смоет, а вот гальюн часто занят. То продуктами, а то ещё одним засранцем. Покурить командир разрешает, спрятавшись в рубке.
– Я не курю, – шепнул Клим.
– Значит, повезло. Туда сейчас не протолкнуться. Да не тяни – такое удовольствие выпадает не часто. Штурман говорит – Англия недалеко, так что, когда ещё вот так всплывём – неизвестно. Это сейчас нам с ночью счастье улыбнулось. Тьма, точно в горле вулкана.
– Ты видел вулкан?
– Я на нём вырос. Всё, Клим, ещё пару минут – и вниз. Дальше пойдём под шноркелем, помогай механикам, чем можешь. Сигард тобой доволен. Мои тебе испытание устроили, вроде бы как ничего, выдержал. Другие первый раз из дизельного как сумасшедшие, не жалея лба, выход ищут, а ты, говорят, ещё чем-то помогать пытался. Сейчас, Клим, забудь, что русский, и мы враги. Ныне на одной жёрдочке болтаемся, если сломится, вместе, не разбирая, кто есть кто, на дно пойдём.
Адэхи растворился в темноте, а Клим стоял, вдыхая воздух полной грудью, и не мог надышаться. Он вдруг понял, какое это сокровище – прохладный, пропитанный брызгами и йодом, чистый, кружащий кислородом голову, воздух. И как здорово широко распахнуть рот, чтобы этот волшебный ветер задувал в самое горло. Привыкшим к темноте зрением он рассмотрел короткую очередь к трапу и встал в её хвост. Вскарабкавшись по рубке на мостик, Клим заглянул в трубу, ведущую в лодку. Глубоко внизу горел тусклый белый свет. Навстречу поднимались испарения соляры, затхлого, будто болотного воздуха, насквозь пропитанного вонью дешёвого одеколона, и смрад сточной канавы.
– Чего встал?
Сзади грубо толкнули в спину,
