в прах. Золото переходило из рук в руки для утоления желаний. Создавался рынок, аукцион и торг. Каждый искал, что ему продать или кого купить. Некоторые имели прибыль на посредничестве, многие спекулировали на нужде, все плутовали на качестве. Каждая страсть могла удовлетвориться, только бы случай ей благоприятствовал.
Нарумяненные и томные юноши, мужественные и наступательные женщины торговали своими извращенными ласками. Скачки богатства, его суетность и неожиданность придавали каждой прихоти торопливую поспешность. Самые счастливые утомлялись счастьем, благодаря однообразию его длительности. Фантазии ожесточились; возникли — чудовищные. Из-за какого-то нелепого соревнования старались превзойти один другого в распутствах, и удовольствие, от них получаемое, было меньше, чем тщеславие их совершить. Это была эпоха крайнего разгула и порочной изобретательности; я тоже участвовал во всем, и примеры, которые я делал, остались славными. Если мы не встретили рассвета за свечами, истаявшими во время игры, то заря заставала нас за вином и любовью. Тогда мы убеждались в обмане нашего двойного опьянения. Оно томило нас усталыми телами и распустившимися волосами, трупами призраков, которые нас обольстили. Мы расходились с тоскою.
Каждый вечер, каковы бы ни были приключения дня или труды ночи, приводил меня, вопреки себе самому, к игорным столам. Среди многочисленных игроков, сменявших один другого, поражала с самого моего приезда и в течение всего моего пребывания одна дама удивительной красоты. Она являла одновременно и упорство, и небрежность, садилась всегда на одно и то же место, вдыхая цветы букета, с которым не расставалась никогда.
Среди стольких игроков с переменной удачей лишь наше счастье оставалось неизменным, и это постоянство успеха указало нас друг другу. Около нас собирался круг, и маркиз д'Амеркер вызывал не меньше зависти, чем мадам де Серанс.
Однажды я очутился рядом с нею, и мы, заговорив о нашем двойном счастье, постоянство которого изумляло, решили скрестить, как противники, наши удачи и посмотреть, чья уступит. Решив это испытание, мы назначили время и место поединка.
Была прекрасная августовская ночь, когда я сел за стол против мадам де Серанс. Племя игроков шумело об этой дуэли. Уже заключались пари об исходе, прежде чем началась игра. Были поставлены крупные суммы. Каждый из наших жестов вызывал ответные удары и имел последствия... Многочисленные интересы зависели от искусства наших ходов и от случайности наших козырей.
Салон мадам де Серанс, где я был наедине с ней, тремя окнами выходил в прекрасный сад, ароматы которого достигали до нас. Свечи сияли каждая очком света. Мадам де Серанс положила на стол букет роз; самая прекрасная из них висела на конце надломленного стебля, и лепестки ее опадали один за другим в течение этой патетической ночи. Тонкие руки партнерши стасовали гибкие карты. Игра началась. Я выиграл чудовищную ставку; она была удвоена; я выиграл снова, после еще, и еще, и еще... Золото поднялось столбиками. Остальное было представлено жетонами. Мадам де Серанс тихо улыбалась. Мы играли на драгоценности; ясный ее голос называл их одну за другой; бриллианты бросали снопы света; переливались рубины; стекали жемчужины капля за каплей. Она проигрывала: тогда мы начали ставить на карту поместья. Звучные и грациозные имена вызывали их по очереди: замки среди лесов в глубине дубовых аллей или сквозь завесу сосен, дома на речных берегах, рыжие поля пшеницы, коричневые пашни, зеленеющие луга, фермы с мычащими быками, голубятни, где воркуют голуби, пески, скалы, стога, пасеки... Мадам де Серанс не переставала улыбаться.
Молчание наступило между нами. Положив руку на стол, она поднялась в своем платье из зеленого муара. Пахли цветы в открытые окна; столбик золота рассыпался по ковру; свеча лизнула пламенем колпачок, и он треснул. Мы пристально взглянули друг на друга. Мадам де Серанс покраснела, как будто самое себя почувствовала последней ставкой. Жестом, заставившим ее вздрогнуть, я указал на стол, по которому рассыпал карты, что сжимал в пальцах. Раскрашенные их лица, казалось мне, гримасничали и улыбались. Бородатые короли пересмеивались с бритыми валетами. Алебарды одних перекрещивались мечами других. Дамы вдыхали запах пестрых тюльпанов. Я почувствовал, что сейчас буду говорить, но еще сам не знал, что скажу, и голос, в котором я узнал свой собственный, прошептал медленно, между тем как жестом я приглашал мадам де Серанс окончить прерванную партию: «Все, — сказал я, — ставлю все против вашей тени!..»
Так я играл и выиграл тень мадам де Серанс. Чтобы сохранить навсегда ее образ, я построил этот великолепный дом: одно из его зеркал сохраняет в своем хрустале невидимое отражение, которое двери его замкнули навсегда. Они не откроются для меня, и удивительная тайна станет — когда разрушится дворец, хранящий ее, — вечным прахом, в который превращаются и существа, и вещи, и их тени.
ЧЕРНЫЙ ТРИЛИСТНИК
Г-же де Боньер
ГЕРТУЛИЯ, ИЛИ ВЕСТИ Гермотим к Гермасу
Когда тебе передадут это письмо, я уже буду далеко; всю ночь я буду идти под звездами, всю ночь я буду идти к моей судьбе. Я думал, однако, что я никогда не покину наших прекрасных садов, Гермас. Мы гуляли вместе; там я встретил Гертулию; там ты скажешь ей о моем уходе. Она увидит причину в моей любви, и только из-за любви я покидаю ее!
Любовь одна делает нас самими собою; она делает нас такими, какими мы могли бы быть, потому что она становится тем, что мы есть. Поэтому ее проявления сообразуются с нашею природою, и она свидетельствует о взаимном несовершенстве того и другого. Рост любви соразмерен нашей тени. Увы, заражая ее, наша немощь ее роняет! Ей приписывают начало ее следствий; оно в другом месте, оно в нас. Любовь прекрасна. Лишь безобразие наших душ гримасничает на ее маске, которая их отражает. Ее вид формируется по нашему образу, и мы видим в нем наше внутреннее подобие. Хотя мы жалки и хотя она разделяет наше ничтожество, она желанна даже в своей недостаточности и в своем уродстве. Любовь остается любовью. Мы любим ее, какой бы искаженной она ни была.
Представь же, о Гермас, ее красоту, когда,
