быть передана одной особенностью, которую разделяет как Шопенгауэр, так и Штирнер: безжалостный реализм. В конечном счете, безжалостный реализм приводит к тому, что один немецкий философ называет полной «деидеализацией» (нем. «Entidealisierung») жизни и общества47. «Идеал всего лишь пешка», — говорил Штирнер, наиболее аутентичный представитель индивидуализма. Его ледяные слова пронзают твою душу дрожью, тем самым полностью отличаясь от пламенных и лучезарных слов Ницше. Ницше остается нераскаявшимся, властным и неистовым идеалистом, прославляющим сверхчеловечность. Взгляды Штирнера представляют собой наиболее завершенную форму деидеализации природы и жизни — форму самой радикальной философии развенчивания идеалов, которую свет не видал еще со времен Екклесиаста. Помимо того, что индивидуализм, без каких-либо сомнений, есть крайне пессимистичное миросозерцание, он также абсолютно антисоциален, что, в свою очередь, противоречит анархизму, чья антисоциальность относительна, поскольку выражается только в отношении к современному социальном порядку.
Анархизм признает противоречия между личностью и государством, которые он пытается разрешить посредством подавления государственного аппарата, но при этом анархизм не видит существенного, непреодолимого противоречия между личностью и обществом. Закидывая государства разного рода упреками, анархизм в то же время распускает руки обществу и обожествляет его. С точки зрения анархизма, общество представляет собой естественное образование (Спенсер; англ. «spontaneous growth»), в то время как государство — искусственную и авторитарную организацию48. В глазах индивидуалиста общество является столь же тираничным, как и государство, если не больше. Общество в действительности — не более чем нагромождение социальных оков, таких как мнения, мораль, обычаи, собственность, взаимная слежка друг за другом, моральное одобрение или осуждение и так далее. Следовательно, общество является прочной и тесной паутиной, сотканной из разного рода повелительных, непоколебимых, неустанных, изнуряющих и безжалостных тираний, которые проникают в самые интимные уголки индивидуальной жизни еще глубже и увереннее, чем любые государственные ограничения. Кроме того, при более тщательном взгляде мы можем обнаружить, что тирания государства и тирания нравов имеют общее происхождение: коллективный интерес определенной касты или класса, желающей установить или укрепить собственное привилегированное положение и престиж. Мнения и нравы являются частично пережитками прошлого исчезающей кастовой системы, но в том числе и началом, от которого берёт своё развитие новая социальная система, в процессе воплощения которой эти пережитки способствуют появлению нового правящего класса. Вот почему разница между государственными ограничениями и нравами общества заключается лишь в степени их деспотичности. Оба эти вида ограничений, в сущности, преследуют одну цель: укрепление некоторой моральной конформности, выгодной определенной группе лиц. При этом оба вида используют те же методы: изнуряющее угнетение и искоренение всякой независимой и непокорной личности. Разница лишь в том, что эти всепроникающие средства угнетения (мнения и нравы) являются более лицемерными, чем другие.
Прудон был прав в том, что государство является лишь зеркалом общества. Государство деспотично лишь тогда, когда и общество является таковым. Правительство, как подметил Толстой, является собранием людей, которые эксплуатируют других и поощряют безнравственность и ложь. Если это свойственно деятельности правительства, то это свойственно и деятельности самого общества. Понятия «государство» и «общество» взаимно и гармонично дополняют друг друга – первое имеет такую же ценность, как и второе. Стадный дух, или же дух общества, является не менее подавляющим для личности, чем государственный или священнический дух, власть и существование которых поддерживается лишь благодаря этому самому духу общества. Но как только речь заходит об отношениях между обществом и государством, даже Штирнер наступает на те же грабли, что Спенсер и Бакунин. Он протестует против вмешательства государства в действия личности, но не общества: «Для единичной личности государство окружает себя ореолом святости. Оно издает закон о дуэли. Два человека, решившись по взаимному соглашению поставить свою жизнь на карту ради чего-нибудь (безразлично, ради чего), не смеют этого сделать, ибо государство этого не желает, оно налагает за это “наказание” Но где же тогда свобода самоопределения? Совсем иначе обстоит дело, например, в Северной Америке: там дуэль сопряжена с некоторыми неприятными последствиями, установленными обществом; сражавшимся на дуэли, например, отказывают в кредите, которым они пользовались до того. Отказать в кредите — личное дело каждого, и если общество хочет отказать кому-нибудь в нем по тем или иным причинам, то пострадавший не может по этому поводу жаловаться на ограничение его свободы: общество утверждает только свою собственную свободу. Это не наказание за грех, не наказание за преступление. Дуэль рассматривается уже не как преступление, а как деяние, против которого общество принимает те или иные меры; оно организует самооборону. Государство же, наоборот, “клеймит” дуэль, как преступление, то есть как оскорбление его священных законов: оно делает из нее уголовный случай. Общество предоставляет воле каждого отдельного лица ответственность за невыгодные последствия его образа действий и этим признает его свободное решение; государство же поступает как раз наоборот: оно отказывает личности в праве на свободное решение и признает это право лишь за собой, то есть за государственным законом...»49.
Какое нелепое рассуждение. Да, государственный закон не ограничивает мою свободу, но каким образом я могу быть свободным, если это делает общество? Размышления вроде этого оправдали бы всякое покушение на свободу личности со стороны общества из-за его моральных предрассудков. Именно благодаря таким размышлениям в англосаксонских странах и фабрикуются мифы об «индивидуальной свободе»50. Сам Штирнер ясно осознает хрупкость своего размышления, в котором дальше он проводит свое знаменитое различие между обществом и ассоциацией (союзом). В обществе личность является только средством, но в ассоциации личность представляется целью, а ассоциация — средством, которую личность использует для собственного наслаждения и увеличения силы: «В союз ты вносишь всю свою мощь, свое состояние, и ты проявляешь свою ценность; в обществе же утилизируют твою рабочую силу. В союзе ты живешь эгоистично; в обществе “по-человечески”, то есть религиозно, как “член тела господина своего”. Обществу ты обязан служить всем, что имеешь, ты его должник, ты одержим “социальным долгом”; союзом же ты пользуешься, и если ты, не зная ни долга, ни верности перед ним, увидишь, что не сможешь извлечь из него дальнейшей пользы, то ты выйдешь из него. Если общество — нечто большее, чем ты, то оно стоит над тобой; союз же только твое орудие или твой меч, которым ты обостряешь свою естественную силу и увеличиваешь ее. Союз существует для тебя и благодаря тебе; общество же, наоборот, существует и без тебя, а тобою оно пользуется для себя. Короче, общество священно; союз — твоя собственность. Общество пользуется тобою, союзом же пользуешься ты»51.
Это, наверное, самое тщетное различие из когда-либо сделанных. Где именно проходит грань между
