Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 48
контроля. Запретив себе шевелиться, ты чувствуешь свое тело большим, неуклюжим и лишним. Сейчас в нем много бесполезного, практически – все. Поэтому тебе и не жалко от него избавиться. Догадываясь о своей судьбе, оно отчаянно сопротивляется. Сперва чешется нос, потом спина, наконец хочется скосить глаза на молодую соседку. Но ты не сдаешься, показывая, кто кому хозяин, и все проходит.
Добившись своего, с удовлетворением, но и испугом замечаешь, что забыл, как лежат твои руки, да и твои ли они еще. Потом тревога сменяется облегчением от того, что не надо следить за оставшимися без работы мускулами. Как медведь в берлоге, тело замирает в бездействии, оставив в дозоре грудную клетку. Но дыхание не требует усилий – они нужны лишь для того, чтобы его остановить.
Беспрестанная работа легких соединяет живое с миром. Размеренная исправность метронома обеспечивает бесплатным ритмом, сопровождающим нас от первого вздоха до последнего. Когда телу не остается ничего другого, дыхание обретает смысл, открывая свою тайную цель. Связывая нас с Вселенной, оно иллюстрирует главный урок буддизма: ты и она едины. Отдельное существование – фикция, которую растворяет бесспорная мерность дыхания. Забытое тело уже не может заявить о своих правах. Нам нечем ощущать границу между собой и другими – ведь теперь ее нельзя увидеть, услышать, ощупать, почуять, вкусить.
Ее бы не было вовсе, если б не сознание. В пустоте, бывшей когда-то тобою, гулко бьются мысли, от которых предстоит избавиться. Вспомнив о них, ты тут же берешься за дело, и тут тебя огорошивает вопрос: закрыл ли ты окно в машине? И не замочит ли дождь обивку? От этой суетливой заботы все достигнутое рушится, и пролог надо начинать сначала.
В среднем каждые десять секунд в голову приходят две мысли, обычно – плохие. Жалея об упущенных возможностях, бо́льшую часть отведенного нам срока мы живем в прошлом, меньшую – в будущем, рассчитывая им поживиться. На настоящее остаются мгновения, заполненные не мыслями, а ощущениями. Буддизм пытается растянуть эти секунды, заполнив ими жизнь или сколько получится.
То, что остается от нас, когда мы ничего не делаем и ни о чем не думаем, и есть будда. Именно так, с маленькой буквы, потому что это – не имя, а состояние: отсутствие себя.
Труд отречения приводит к пустоте, но в ней, как в зеркале или луже, отражается весь мир, если он, мир, конечно, существует.
Хорошо еще, что над этим – центральным для любой метафизики – вопросом уже некому ломать голову. Уклоняясь от философских проблем, буддизм устраняет не объект, а субъект, попутно защищая нас от страдания. Окружающее становится безопасным, теряя того, на кого оно может обрушиться.
Говорят, что медитация положительно влияет на организм, делая его счастливым. Но цель этого упражнения не в последствиях, а в нем самом: оно позволяет быть и не быть сразу. Безумие этой альтернативы не укладывается в голове – и не надо. Буддизм ведь не обещал сделать нас умнее или, тем паче, лучше. Как зарядка, он лишен интеллектуального и нравственного измерения. Не ставя перед собой высоких целей, он и нас освобождает от них. Достаточно того, что избавляя от тоски по прошлому и страха перед будущим, буддизм дает передышку от выматывающей погони за тем, чего уже и еще нет, хотя бы по воскресеньям.
Приехав из монастыря, я разочаровал друзей, ждавших перемен. Их надежды были напрасными и страхи преувеличенными. Дело в том, что буддизм, в отличие от других религий, не требует жертв. Зная, что все – буддисты, он спокойно ждет, когда мы об этом догадаемся.
Кровь и почва
Я хорошо помню свою прабабку. Властная, громкоголосая женщина большого роста, она носила цветастые платья, нигде не училась, никогда не служила и никому не давала спуску, включая своих тоже престарелых детей. Не только я – все ее боялись и слушались. Примерно так я себе представлял Кабаниху. Возможно потому, что почти столетняя Матрена Ивановна приехала к нам в гости как раз тогда, когда в школе проходили Островского. Читать она, кстати, умела только письма родственников, потому что не разбирала печатное. Рассказывая о ней, я показываю на карте Луганской области деревню Михайловка, где она выросла в семье крепостных крестьян. Но славянская половина моих корней только оттеняет семитскую.
– Евреем, – говорил Сартр, – является каждый, кого таковым считают.
А у меня нос крючком, волос курчав и (был) черен. Что касается фамилии, то она вообще ни на что не похожа, вернее – похожа. Собственно, с нее все началось. У нас дома никто не знал ни что она значит, ни за что нам досталась. Правда, однажды приятели подписали нас на выходивший в Вильнюсе детский журнал “GENIS”, что по-литовски значит “дятел”, но это объясняет только нос, о котором уже было сказано.
В эмиграции, однако, у меня нашлись свои в Америке, но – в Южной. В Нью-Йорке как-то объявилась смуглая леди с моей фамилией. На пикантной смеси португальского с украинским она рассказала, что в Рио-де-Жанейро Генисов – полкладбища. Мне там тоже обещали место, но я им пренебрег, ибо уже договорился с соседним крематорием.
Им бы все и кончилось, если бы не раввины из интернета. Они объяснили, что фамилия наша происходит от имени Енох. Он появляется уже в четвертой главе Книги Бытия: внук Адама, первенец Каина, чьим именем назван самый первый город на Земле. По другим сведениям, Енох изобрел письменность и взят живым на небо. Гордясь эпонимом, я приосанился: достаточно мне просто расписаться, чтобы вернуться на зарю истории, которую к тому времени исчерпывало лишь три поколения грешников.
Мне понравилось искать свою фамилию не в телефонной книге, а в Библии, хотя у меня сложные отношения с этой безотказной книгой. В ней все кажется таким значительным, что любая, а особенно непонятная, строка просится в эпиграфы. Борхеса это приводило в восхищение. Не скрывая зависти, он поражался хитроумию евреев, додумывавшихся объявить священной лучшую часть своей словесности.
Раскрыв тайну своего происхождения, я решил разобраться с остальной историей, обратившись к мифу “крови и почвы”. Предпочитая романтический пафос просветительскому, я твердо помнил, что механическую цивилизацию делают, а органическая культура растет – из почвы, политой кровью. Сам-то я больше люблю чернила, но, столкнувшись с непреложным фактом, старательно прислушался к голосу крови, растворившей в себе мою историю. Кровь, однако, молчала, и я решил расспросить почву.
В Израиле, как всюду, где я бывал и буду, мне все понравилось и ничего не показалось родным. Запад походил на Запад, Восток – на Восток, наши – на себя, а экзотикой были евреи, особенно один. Я не мог отвести от него глаз, потому что он их не открывал.
Мы встретились на базаре, который занимает ту часть старого Иерусалима, что оставили городу три сидящие на голове друг у друга религии. Пробраться сквозь тугую толпу, примерно поровну поделенную на солдат и туристов, ему было труднее всех. Наталкиваясь на людей, спотыкаясь о животных, задевая прилавки и в кровь разбиваясь о встречные углы, он медленно и неумолимо шел к храму. Сперва я принял его за слепого, но, присмотревшись, понял, что глаза-то у него были зрячими, он просто не хотел ими пользоваться.
– Фарисей, бесполезное ископаемое, фанатик вроде талибов, – неохотно объяснил мой прогрессивный вожатый, – в Евангелии их часто зовут “слепыми”.
– Я думал, это метафора.
– На Святой земле всё надо понимать буквально. Вон, скажем, геенна, только уже не огненная.
Скучная канава за крепостной стеной меня заинтересовала куда меньше встречного фарисея. Эрнест Ренан, который сопровождал меня в пути, писал, что, издеваясь над демонстративной праведностью, евреи прозвали таких “кицаи” – “с окровавленным лбом”. Он у фарисеев никогда не заживает, ибо, страшась впасть в соблазн при виде женщин, они повсюду ходят не открывая глаз. И так по крайней мере с Рождества Христова.
Когда окружающее не мешает, нам проще заметить в нем фундаментальное, неизменное, вечное, а значит, идеальное. Платон уверял, что такое мы способны увидеть только внутренним взором. И это оправдывает тех, кто живет зажмурившись. Считая подлинной лишь Священную историю, они поселились
Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 48
