— Пусть все это только игра или сон, но давай притворимся, давай доиграем. Говорят, повторением ситуации можно вылечиться. Не уходи, я быстро вернусь. Прости, если я тебя обидел.
Он вышел, медленно, сломленной какой-то походкой, то и дело оглядываясь на меня, будто боялся, что сбегу. Я переместилась поближе к стене, оперлась о нее спиной, закрыла глаза. На кухне загремела посуда, зашумела вода, а я пошла, поскрипывая, покачиваясь, под звуки вальса, к новой, неизведанной цели. Разбился кувшин, вода растеклась по полу. Лужа красиво и опасно ощетинилась осколками стекла. Ты не сделаешь. Ты не должна!.. Но не дошла, Вениамин вернулся из кухни с двумя высокими стаканами — мутная жидкость, покрытая белой снежной шапкой мороженого. Чужой безумный человек, с совершенно неподходящим для него именем. Или для меня неподходящим? «Ве-ни-а-мин, — проговорила я про себя, — Вениамин», — перекатила во рту этот безвкусный леденец; выплюнуть или дождаться: а вдруг середина окажется лучше? Ве-ни-а-мин. Я люблю этого человека? Я его когда-то любила? С этим посторонним, чужим человеком я задумала убийство?
— Почему разбился кувшин? — спросила я тоном прокурора.
— Кувшин? — Он пожал плечами. — Какой кувшин?
— Стеклянный кувшин, вода растеклась по полу, он разбился на кухне.
Вениамин горько усмехнулся, помотал головой:
— Не было никакого кувшина, ты что-то спутала.
Стоит и торжественно держит стаканы, как бокалы шампанского, а на лице скорбь и растерянность. Ударить снизу ладонью? Этого он никак от меня не ожидает. Ударить, разбить все вдребезги и уйти?
— Брызги шампанского, — робко, с какой-то непонятной надеждой, произнес он. — Помнишь? «Белый русский» перетек в мой ананасовый, «Оборванные струны» вылились в «Брызги шампанского».
Тест на проверку лирической памяти. Впрочем, пройти его не трудно, совсем не трудно: из бара мы однажды — вероятно, в тот день, когда познакомились, отправились сюда, и у Вениамина не нашлось никаких подходящих напитков для продолжения, а водку я пить отказалась, тогда он и придумал этот коктейль — из того, что нашлось в его холодильнике. Мы слушали «Брызги шампанского».
— Ну так ставь! — развязно, оттого что вдруг стало ужасно тоскливо, сказала я и рассмеялась.
Он не понял меня (я имела в виду танго) и, поставив один стакан на пол возле кушетки, сел — не рядом, а почему-то на стул. Отпил из своего стакана.
— А ты не будешь?
— Буду. — Я нагнулась, подняла стакан и тоже сделала глоток. — Неплохо, совсем неплохо. Только, по-моему, с водкой ты переборщил.
Я снова глотнула. Он допил свой коктейль залпом. Белая пена мороженого осела у него на губах.
— Так недолго и ангину заработать, — насмешливо, без тени сочувствия сказала я.
— Я должен быть пьян, очень пьян, чтобы в это поверить. Впрочем, я и так пьян, на кухне выпил водки прямо из горлышка. Никогда так не делал, даже когда тебя хоронил. — Вениамин — наверное, я называла его как-то по-другому, никак не желает произноситься это имя — поставил пустой стакан рядом со стулом, поднялся и подошел ко мне. — Флер!
Он протянул ко мне руку. Я ткнулась в нее лицом… Всего лишь на секунду! А потом оттолкнула, боясь, что опять раскисну: рука — единственное, что было в нем знакомо, единственное, что на меня действовало и пробуждало невероятную нежность. Я не должна сейчас раскисать, я обязана выяснить…
— Не называй меня так!
— Но почему? — Он спрятал руку за спину и жалобно улыбнулся. — Почему?
— Я не хочу! Дурацкое прозвище! Меня зовут Ксения, ясно?
— Ксения? Но почему?… — Он тяжело опустился на кушетку. — Почему Ксения? Почему? — Закрыл лицо руками и вдруг разрыдался.
Я вжалась в стену и замерла. Невыносимо и страшно, когда плачет мужчина. Мир рушится, и не остается никакой надежды. Только страшно и холодно. Холодно… Я потянула на себя плед, желая закутаться, но плед не давался: Вениамин сидел на другом его конце. Дернула с силой.
— Пусти!
Вениамин не пошевелился, и плед не поддался. Я стала рвать изо всех сил.
— Пусти! Прекрати! — Накинула свободный конец ему на голову, чтобы не видеть, чтобы не слышать его ужасных всхлипов. — Ненавижу «Оборванные струны»! Ненавижу, когда плачут мужчины! Она умерла, понимаешь? Она умерла…
— Флер! — вскрикнул он и натянул на себя плед, совсем в нем скрываясь. — Флер!
— Это было самоубийство.
— Самоубийство, — глухо отозвался он из-под пледа. — И убийство. Мы… Мы оба убили тебя. Флер…
— Прекрати! Прекрати плакать! Мне было шесть лет… Он тоже плакал, в соседней комнате. Мне было шесть лет…
— И ты тоже убила — себя… ее. Я отговаривал. — Он сорвал с головы плед. — Я тебе говорил! А ты… Ты никогда не слушала меня! Ты никогда никого не слушала! — Он почти с ненавистью смотрел на меня. Красное, воспаленное лицо, мутные больные глаза. — Да, не слушала! — Взмахнул рукой — я невольно отшатнулась, но он ударил по кушетке — кушетка взвыла от боли. — Тебя никогда ничего не интересовало, кроме собственных прихотей. Ведь это прихоть была — немедленно с ним развестись. Ну что стоило немного подождать? Мне он был противен, но тогда… Не знаю, кого из вас я больше жалел. Ты все разрушила, ты всегда все разрушала!
Ах да, вот он о чем. Ну что ж, сам того захотел.
— Это ты достал пистолет? — спросила я, тоже глядя на него с ненавистью: хочет всю вину взвалить на меня?
— Пистолет? Я? Какой пистолет?
— Тот самый, каким мы убили его.
— Мы? Убили его? Да ведь это…
— И фильм тоже ты подсунул? Да?
— Какой фильм? Флер, я ничего не понимаю!
— Какой?! Где я убиваю своего мужа, вот какой. Думал всю вину, нашу общую вину, на одну меня перекинуть? Не выйдет! Пистолет я точно достать не смогла бы. Значит, достал его ты.
— Флер! Все было не так, совсем не так! Пистолет… Это его пистолет, вы стреляли по банкам. Он взял его на пикник, он часто брал его на пикники.
Я почувствовала жуткую пустоту и тоску. Вениамин положил руку на мое колено, робко погладил.
— Послушай, Флер…
— Принеси мне еще коктейля. А лучше просто водки с соком, не нужно никакого мороженого.
Вениамин вышел из комнаты, я прилегла на кушетку, подложив руки под голову. И опять загремела на кухне посуда, и опять послышался шум воды. У него под левой лопаткой родинка, а на груди маленький белый шрам — была там какая-то смешная история из детства: самодельные рапиры, букетик фиалок победителю. Пистолет оказался его, моего мужа. Мы стреляли по банкам. Подняла руку, сжимая воображаемый пистолет, но удержать не смогла — рука обессиленно упала, кушетка всхлипнула. Вот такой опустошенной и обессиленной я чувствовала себя после операции. И еще тогда. Вальс доиграл, рыдания смолкли. Я сидела в темной комнате, закутавшись в плед, опустошенная и обессиленная. Свет вспыхнул внезапно, и голос отца, немного удивленный, но по-обычному спокойный и ровный, зазвучал совсем близко:
