– Так семак будешь? Мне тут в одной деревеньке насыпали…
– Буду, – решился Ингвар.
Так они до вечера и сидели, наслаждаясь тишиной и солнцем, разговаривая о чем-то, что не имело отношения ни к войне, ни к ним самим. И уже потом, когда прозрачные летние сумерки добрались-таки до перелеска, запели соловьи, а Калерия сказала:
– Завтра будет горячо… ты там осторожней, ладно?
– Беспокоишься? – ему это вот беспокойство было приятно. – Кавалеров мало?
– А то. Шубы ж ты пока не принес, – она дернула плечом. – Кавалеров-то хватает, а шубы так и нет…
…шубу он справил, правда, ждать и вправду пришлось. Медведей в лесах, посеченных бомбами, подпаленных огнем и силой, не осталось.
Да и отец…
Не одобрил.
– Будет тебе новая шуба, – Ингвар обнял женщину, которая доверчиво приникла к плечу. – Что случилось?
– В том и дело, что… ничего, но не спокойно. Вот тут, – она положила ладонь на грудь. – Будто душит что-то, а что… не нравится мне Ниночкина затея. Да и тетка ее просила приглядеться к этому… художнику. Остальные не лучше.
Она вздохнула.
– Осляпкин опять же… что у него искали?
– Понятия не имею, но схожу, тоже поищу.
– Сходи, – согласилась Калерия, закрывая глаза. – Тебя спрашивали…
– Кто?
– А… опять какая-то девка из ваших, сказала, что отец твой прислал.
Ингвар фыркнул, услышав в голосе жены ревнивые ноты.
– Красивая?
– Вечером придет, тогда и решишь, красивая или нет… сказала, что я уйти должна, оставить тебя в покое, раз уж не сподобилась родить.
Ингвар поморщился, дав себе слово, что завтра позвонит-таки в общину, впрочем, понимая, что толку от этого не будет совершенно. Отец отличался обычным для двуипостасных упрямством.
Так что не поможет.
Но позвонить позвонит.
Попросит больше не лезть в его жизнь. И девицу отошлет. Девице много не понадобится, хватит одного разу рявкнуть хорошенько… а вот с отцом сложнее.
– Мне перевод предлагают, – сказал он. – Тут… неподалеку. Полигон. Особый. И при нем военный городок. Я так понял, что военный. На мне охрана. Обеспечение порядка. Жилье обещают. Дом. Там… сказали, что деревня была, но после войны не стало. Дома подправить надо, но в целом вполне они для жизни годятся.
– И… когда? – тихо спросила она.
– Если соглашусь, то недели через две-три. А там… сказали, и тебе работа найдется. Если захочешь. Люди нужны… а нет, то останешься тут. Недалеко. Буду приезжать, когда не на дежурстве. Но…
– В городе тяжко?
Он кивнул, чувствуя себя виноватым.
– Мне тоже, – призналась Калерия, прижимаясь к мужу. – Я ведь не из местных и… давит все. Камень один. Особенно осенью вот.
– Я и подумал, что, может, вариант и неплохой… тут в городе… и вправду не то, – он поморщился, потому как получалось, что жалуется, хотя дело вовсе не в жалобах, а просто в неспособности его, Ингвара, в городе существовать. Пусть даже ведьмины зелья и успокаивали ту другую, тревожную, натуру, да только все одно не нравилось ему.
Слишком много людей.
Запахов.
Железа.
Тесно. Душно. И злит все, а злость не уходит, накапливается, и появляется страх, что прав был отец, говоря, что Ингвар не справится, что любовь любовью, а натура свое возьмет.
– Езжай, – Калерия погладила его. – Тебе ведь хочется.
– А ты…
– И мне хочется… чтобы дом. Я кур заведу… яблоневый сад посадим, такой, как у папки был… помнишь?
Помнит.
И как свататься приехал, привез треклятую шубу, и застыл у ворот, не находя сил войти. А потом, вечером, они собирали эти самые яблоки, которых в том году уродило больше, чем когда бы то ни было, и стеснялись смотреть друг на друга.
– И козу, – решилась Калерия. – Когда коза есть, это ведь хорошо?
– Не знаю. Я с козами как-то… не очень… – он улыбнулся.
И Калерия поняла, что все-то у них еще будет. С детьми не сложилось? Так ведь взять можно кого… сирот-то хватает. Или племянников приглашать чаще, тех, что маленькие, сестра-то вон жаловалась, что тяжело ей с семерыми, не понимая, до чего больно читать эти письма.
– Заведем, – твердо сказала Калерия. – Тогда и научишься, и с козами, и вообще…
И решение это, принятое вот так, просто, – куда ей ехать, кем работать, где жить? – показалось вдруг единственно правильным.
Малость осталось.
С делом разобраться, и с Осляпкиным опять же…
…Антонина глядела на знакомый дом, все еще сомневаясь, стоит ли тревожить покой человека, который определенно не обрадуется ее визиту. Однако чутье, доставшееся то ли от матушки, то ли от отца, чье имя так и осталось неизвестным Антонине, подсказывало, что идти нужно.
Не сейчас.
Погодить, пока станет темнее, нет, не совсем, чтобы ночь. Ночью многие местные собак спускают по старой привычке. И пускай собаки Антонине не страшны, но лай же поднимут, народ взбаламутят.
Она пойдет в сумерках, когда мир наполняется тенями, и сложно среди них отыскать тех, что плоть имеют. А пока она понаблюдает, издали, сродняясь с зарослями, что подобрались к дому вплотную, прячась в сыром их нутре, прислушиваясь.
Приглядываясь.
Розы тихи.
И света в окнах нет, что неправильно. Старики редко уходят из дома, а уж чтобы на ночь глядя. И соседка тревожится. Дважды уже подходила к забору, глядела на дом и отступала. И возвращалась.
Вновь появилась, уже на улице.
Помялась у калитки, но все же, решившись, толкнула ее. Вошла. Огляделась. Тихонечко пощупала розовый лист.
– Ефим Петрович! – крикнула она громко. – Вы дома?
Тишина.
И соседке становится не по себе. Антонина сжалась в комок. Ну же, уходи, убирайся, безобразно любопытная баба, которая выбрала именно сегодняшний вечер, чтобы любопытство утолить.
Не уходит.
Дошла до дома.
Снова позвала. Постучала в дверь. И позвонила. Резкая трель была слышна и в укрытии.
– Есть кто дома? Вы дома? С вами все хорошо?
Плохо.
И потому пошел слушок, что Отвертка слился, чего быть не могло. А главное, не понять, откуда этот слушок… и что делать Антонине?
Вот и решилась.
– Ефим Петрович! Я милицию вызову! – визгливо пригрозила соседка.
Дверь подергала, убеждаясь, что та заперта. И отступила-таки, не решилась вскрывать, или просто не умела? Не важно, главное, убралась к себе.
