просушки и трепать, готовить к долгим зимним вечерам, когда усядутся за прялки и веретена, чтобы по великому посту уже и ткать холсты.
Предсвадебные дни Арефьевы, все втроем, работали у Ярцева, первого в Ладышах богатея, кулака. Говорили, что он крепко жил и до революции. А после революции еще больше разбогател: натащил всякого скарба от благодетеля-помещика, а к тому еще ублажил заезжего землемера, и тот щедро прирезал к наделу Ярцева «божьей», то есть ничейной после бегства управляющего, самой плодородной земли. Прежде у Ярцева была своя паровая мельница. Имел он и пай в лавке другого деревенского кулака — Чубрикова. По новому землеустройству паровая мельница, лавка, так же, как и лесопильня третьего ладышевского богатея Сергутина, были национализированы и сданы в аренду сельскому обществу. Мужики собрались на сход, стали судить-рядить, как управляться с общественным имуществом: ведь не обучены, неграмотны, не знают, как подступиться к «механизме» и хитрой науке «опт-розница». Покричали, пошумели, а потом и решили передать от имени общины право аренды прежним владельцам: Ярцеву — на мельницу, Чубрикову — на лавку, Сергутину — на лесопилку. Только чтоб доход шел в казну сельсовета. Жидковато поступало: «Где прежний товар?», «Механизма истерлась» — и всякое такое. Как проверишь? Махнули рукой. Вон по другим деревням общиной взялись за мельницы и лесопильни и вовсе разорили.
Теперь Ярцев из деревни подался на хутор («от дурных глаз», признался Арефьеву-отцу), на новь. Хоть и предстояло на нови расчищать лес под пашню и покосы, да ведь не своими руками. Пришлых с голодных земель вон сколько, любого выбирай в батраки, да и из ладышевцев многие не откажутся подработать. К тому ведь и прежний надел не оставил… На хуторе же, за полверсты от бывшей барской усадьбы, Ярцев надумал поставить дом, да не просто дом, а в два этажа, в точности, пусть и меньше размером, как у помещика: с мезонином и колоннами. Не поскупился, задаток дал солидный и пообещал одарить сверх оговоренного, коль дом получится по его «умыслу».
Арефьевы каждый день, с рассвета, крепко ломались на том холме. Возвращались домой мимо часовенки, через мост.
Молодежь вечерами гуляла у околицы.
Говорите, что хотите,
Буду, девочка, терпеть!
До последнего резону
Буду с паичкой сидеть!..
Другая певунья — подхватила:
Купи, тятенька, калоши
На резиновом ходу,
Чтобы дома не слыхали,
Как с посидки я приду!..
Алексей различал знакомые голоса, Нютиного среди них не было. На душе холодило от мыслей об уходящей холостяцкой жизни. Теперь уже не попоешь, не попляшешь, не покуролесишь на долгих зимних посидках. Зато жена будет. И свое хозяйство. И дети пойдут. Как положено. Хотя представить все это, семейное, трудно…
Суббота накануне венчания выдалась ясная, в ведро.
Перед тем, как требовал обычай, жених принес в дом невесты мыло, чулки и кулек помадок из лавки Чубрикова. Невеста, в свой черед, преподнесла ему «задаток» — свой шелковый платок, а также часть приданого: два постельника, две подушки, два одеяла, ею сшитую и узором вышитую рубаху и исподнее. Тут уж за соблюдением правил следили и Нютина мать, и сват. Арефьевы запаслись самогоном — закупили и взяли в долг, а пива наварили сами, было у них свое место у Лешего озерца.
Теперь в субботу жениху и невесте предстоял банный обряд.
По субботам в Ладышах у всех был банный день: оживали рубленые строения у реки, дружно курились над обрывом дымки. Большинство банек топились по-черному. «Белых», чтобы печь с трубой, стояло мало — все тех же Ярцевых, Чубриковых да Сергутиных. Остальные — каменки, с кадушками, в которые бросают раскаленные голыши.
У купания были свои правила. Мужики, парившиеся всегда первыми, хоть летом, хоть зимой, голяком выбегали к берегу по воду — и никакого сраму не было ни в их наготе, ни в наготе баб и девиц, сменявших их в баньках и тоже носивших воду в чем мать родила. Купание — святое, чистое дело. В избы возвращались в одном лишь нательном белье и дома угощались брусничным соком и закисшей пареной ягодой.
Перед свадьбой же банное действо превращалось в ритуал. Дружки, запасшись самогоном и пивом, вели в баньку жениха, а в другую подружки вели невесту. Терли-парили едва не до крови, выгоняли хворостинами, да еще с припевками, к реке, да не просто по воду, а чтоб окунулись. Даже зимой, в проруби. Вообще баня много занимала в укладе их жизни: паром лечили, березовыми вениками, как и заговорами, ворожбой, выгоняли «осуд» и «сглаз». Вот и нынче, когда оттирали жениха, вокруг соседней баньки бегала нагая Грунька-молодайка, лечившая своего мальца от «собачьей старости» — худосочия. Матери полагалось трижды обежать вокруг сруба. По белым плечам и грудям молодайки бились в беге темные косы, и сама она, распаренная и истовая, была похожа на ведьму.
Леха-Гуля заикнулся было, что в «Бедноте» пишут о свадьбах без церковного обряда — новых, советских. Но тут же и замолчал: в Ладышах еще ни разу не было такого, чтобы мимо церкви, без фаты. Даже о самых неимущих и то говорили: «Из-под торбы — а венчаться в фате».
Пока вершилось таинство в Великотроицкой церкви и тамошний рыжий батюшка водил молодых вокруг аналоя, в избе Арефьевых, но на невестиных скатертях, уже накрывался свадебный стол. Тут уж постарались: наготовили студня и рыбника, кислых щей и супа с мясом, жареной со свининой картошки, овсяной молочной каши в чугунках, пирогов с изюмом, ватрушек и кокорок.
После венчания кортеж покатил к дому жениха. Дружка, все тот же Леха-Гуля, шествуя с кнутом впереди молодых, расчищал им дорогу. И празднество началось.
Снова заставили молодую показывать свое умение: «пахать избу» — мести мусор. Мела, а друзья и подружки набрасывали, но так, чтобы с сеном и трухой позвякивали и монетки. Потом высыпали на улицу: молодая жена должна пронести от колодца полные ведра и ни капли не обронить, а парни мешали пройти. Нюта старалась, обходила, а потом — из ведра с головы до ног, хохотали до упаду.
Пива было в глиняных кувшинах — хоть залейся. Самогоном поначалу обносили чарками, и только когда уже совсем разгулялись, выставили бутыли на стол. Все пили, пьянели, но молодым и пригубить не дали — не положено. Чтоб зачали здоровое потомство, крепкое продолжение рода.
«Может, уже понесла? — с тревогой, с опаской перед неведомым думал Алексей, поглядывая на раскрасневшуюся, домовитую Нюту — еще невесту, а уже и жену, хозяйку, присматривавшую за гостями и направляющую праздник. — Теперьча я семейный…»
Ночью гости разошлись, оставив
