мокрому лицу, поправила прилипшую к щеке прядь волос. Связной помог ей снять брезентовую сумку, и она положила ее на край стола. Только теперь она увидела эсэсовца. Вздрогнув, она побледнела и отвела глаза в сторону.
— Где раненый? — глухо спросила она.
Сержант-разведчик отошел от немца и указал на своего товарища:
— Вот он, товарищ доктор. В правую ногу его задело.
— Когда?
— Вчера ночью. Мы перевязали его, когда днем в овраге отлеживались.
— Разбудите товарища, помогите ему снять сапог, — сказала Беловодская.
Раненый, очнувшись, обвел землянку мутными со сна глазами. Когда Беловодская нагнулась над ним и взяла его за руку, он тихо сказал:
— Я потерплю, доктор. — Он указал глазами на немца. — Вы вон того кавалера сперва… Подохнуть может. Мы из-за него сколько мук приняли.
Костромин, до этого молчавший, заметил нерешительность Беловодской, которая склонилась над раскрытой сумкой и рылась в ней.
— Посмотрите немца, — сказал он.
Беловодская выпрямилась. Даже при слабом свете коптилки было видно, как побледнело ее лицо. Глаза смотрели в одну точку. На лбу бисером выступили капельки пота. Никаких оттенков эмоций — здесь была одна ненависть.
«Он!» — Беловодская, не мигая, вглядывалась в лицо эсэсовца.
Костромин, заметив и неподвижный взгляд и это неожиданное потрясение Беловодской, взял ее за руки. Повторил спокойно, почти ласково:
— Посмотрите немца.
— Одну минуту…
Она отвернулась от эсэсовца, долго теребила упакованный бинт. Пальцы ее крупно дрожали, она рванула обертку зубами. Белоснежный бинт упал на земляной пол. Сержант-разведчик поспешно поднял его, подал доктору. Она протянула было руку, но, словно очнувшись от забытья, проговорила решительно:
— Нет, этот бинт уже не годится. — И, кивнув на свою сумку на столе, попросила: — Там возьмите другой. И, пожалуйста, распечатайте.
Она шагнула к пленному. Пощупав пульс, сказала отрывисто:
— Обморок. Влейте в рот водку. Потом сладкого чаю и накормите.
Сержант снял шинель с немца, расстегнул ему гимнастерку и обнажил плечо, на котором зияла ножевая рана. Удар пришелся вскользь, и рана при всем ее страшном виде была неопасной. Обрабатывая ее, Беловодская не глядела на пленного.
Когда она уже заканчивала перевязку, немец пришел в себя. Он чуть приподнял голову, увидел лицо Беловодской и тихо проговорил:
— О Fräulein, ich bin Ihnen so dankbar… ich…[1]
Запнулся, сообразив, по-видимому, где он находится.
При звуке его голоса Беловодская опять вздрогнула, отступила на шаг.
Сержант-разведчик обрадованно захлопотал вокруг немца. Он поднес к его губам водку, налил в кружку горячего кипятка, положил туда большой кусок сахару и размешал чай лезвием финского ножа, который достал из-за пазухи. Употребляя нарочито ласковые и ругательные слова, он обращался то к пленному, то к находившимся в землянке:
— Давай, давай пей! Уж так мы изболелись за твою собачью жизнь, уж так исстрадались! Да ты не бойся: это шнапс, не ваш свинячий эрзац, а водка русская.
Немец, очевидно, понял только два слова: «шнапс» и «водка». Он взял кружку с чаем, обжигаясь, стал пить. Тем же ножом, одним движением, сержант пропорол банку с консервами, положил куски мясной тушенки в крышку котелка. Хотя сам он забыл, когда у него в последний раз была во рту тушенка, стал терпеливо потчевать немца:
— Ешь, набирайся духу. А то спросит товарищ подполковник: «Что ж это вы заморили такого героя? Он, может, у самого Гитлера обучался жечь и вешать, а вы его, подлеца, не по всей форме доставили».
От воркующего голоса разведчика белесые брови немца удивленно ползли вверх. При упоминании Гитлера он втянул голову в плечи и поперхнулся чаем. Мясо он брезгливо отодвинул, отвернулся. Сержант достал из вещмешка ложку, но подумав, сунул ее обратно.
— Нет, ложку я тебе свою не дам. Ешь! — приказал он немцу.
Пленный не шевельнулся.
— Ах, ты вот как! Ох, и двинул бы я тебя с удовольствием — сразу б у тебя и тарелки и вилки замельтешили. Да нельзя! — вздохнул сержант.
Все это время Беловодская стояла у порога. На лице ее были усталость и отчужденность: казалось, она прислушивалась к своим мыслям. Костромин отвернулся, словно его могли уличить в подслушивании.
Будто шмель забился о стекло — зажужжал зуммер телефона. Капитан поднес трубку к уху, с минуту молча слушал, сказал:
— Да, понятно. Слушаюсь, товарищ Двенадцатый.
— Ну вот, — обратился он к сержанту-разведчику и Беловодской, — в штабе дивизии передумали, выслали к нам переводчика. В такую погоду. Видно, большие надежды возлагают на пленного.
— А что ж, это правильно, — сказал сержант, — допросить — и никакой заботы. А то сидит идол, как в ресторане, а ты перед ним рассыпаешься: «Не изволите ли водочки, закусочки?» Тьфу, дьявол!
— Ничего, сержант, не расстраивайся, — подмигнул капитан. — Одержим победу, войдем в Европу — дипломаты нужны будут. А из тебя прекрасный дипломат выйдет!
Сержант, довольный, погладил свои усы, и его усталое лицо осветилось улыбкой.
Вошел дежурный по части, доложил, что отставшие разведчики не появлялись, стрельбы тоже нигде не слышно.
— Эх, миляги, — вздохнул сержант, — погибнуть могут. В такую погоду и на минное поле наскочить недолго. Младший лейтенант там. С двумя бойцами наш отход прикрыл. Когда мы уходили, бой настоящий начался.
— Далеко отсюда? — спросил Костромин.
— Километра три-четыре.
— Не так далеко, — сказал капитан. — Не отчаивайся, сержант. Навстречу твоим товарищам из соседних полков высланы поисковые группы.
— Это начальник штаба сказал?
— Да, когда я ему в первый раз звонил.
— Это хорошо, — проговорил сержант. — Ведь в нашей группе семь человек было, двое еще вчера отстали. Те-то, уж наверно, не вернутся…
Эсэсовец опять склонился над столом и положил голову на руку в кожаной перчатке. Сержант шагнул к нему и хлопнул его по здоровому плечу:
— Ну, ты, фашист, спать сюда прибыл! Сиди, гад, как положено!
Немец вздрогнул всем телом, поднял голову и застыл на лавке как истукан.
Капитан взглянул на часы и обратился к дежурному по части:
— Вы, товарищ Соколов, побудьте здесь до прихода переводчика да позвоните в караульное помещение, чтоб его встретили. Он будет ехать на «виллисе» по дороге, что за маслогрейкой.
— Понятно. Как только приедет, я сообщу вам.
— Идемте, товарищ Беловодская, — сказал Костромин. — В нашем распоряжении больше часа. Успеете отдохнуть.
13
На улице ветер не стихал, но снег валил не так густо. Сырые хлопья таяли на лету и на землю падали промозглой кашицей. До землянки Костромина было не более пятидесяти шагов, но несколько раз пришлось останавливаться от налетавших порывов ветра. Беловодская оступилась и чуть не упала. Капитан взял ее под руку.
Ординарец открыл им дверь. В землянке попахивало дымком, было темно и тихо. От печурки волнами
