у окна на сундуке, поджав ноги, и слушала дождь. В голове было пусто: ни страха, ни сожалений. Все это, вероятно, придет завтра, сегодня же я слишком устала, даже чтобы бояться. Лишь окончательно озябнув, я нехотя слезла с сундука. Наскоро переодевшись, забралась в постель, укрылась одеялом до самого подбородка и моментально провалилась в сон.
Брат Альгар,
Я долго не мог приступить к ответу тебе. И не потому, что хочу что-то сокрыть, а потому, что я тоже, как наяву, вижу тебя пишущим эти строки. Как видишь, это письмо на кварском. Твоя беда, брат, в том, что ты желаешь видеть дурное там, где его нет. Я писал на хванском не «в издевку», лишь отдавал дань уважения твоему народу.
Что же до твоего вопроса: тебе ведь не нужны ответы из свитков. Ты ведь хочешь знать, как это чувствую я? Это жажда, не утихающая ни на минуту. Это стремление коснуться своей Святыни. Это возможность успокоиться лишь рядом с ней.
Алвар В каждой истории больше одной истины,Каждая истина с чьей-то душой венчана.Коль сила в тебе, ждет тебя дорога тернистая,И не цветами, а кровью она отмечена.Верных ответов никто не шепнет заранее,Платить за ошибки придется даже спустя века.Ждет исцеления мир, ослабевший, израненный…Цена же за это будет как никогда велика.
Глава 7
На следующий день я проснулась, когда солнце стояло уже высоко, и чувствовала себя при этом так, будто не ложилась вовсе.
Миролюб со своими людьми покинул Свирь еще до восхода, о чем мне поведала накрывавшая на стол Добронега, бросив на меня долгий внимательный взгляд. Я сделала вид, что новость меня не слишком задела, хотя, честно признаться, ожидала, что Миролюб все же снова заедет попрощаться. Ради такого я бы даже встала до восхода. После вчерашнего разговора на душе остался неприятный осадок, и мне очень хотелось на свежую голову убедить Миролюба в том, что о нем я забочусь ничуть не меньше, чем о хванце, потому что он совершенно не заслуживал наплевательского отношения. Но выбора мне не оставили. В очередной раз.
Добронега поставила передо мной миску с кашей, от которой шел парок. Каждый раз я задавалась вопросом, что это за каша, потому что совершенно ее не узнавала, но, по понятным причинам, ответа у меня так до сих пор и не было. Не у Добронеги же спрашивать? А когда я общалась с Альгидрасом, мне было как-то не до обсуждения круп. При воспоминании об Альгидрасе сердце сжалось, а потом подскочило. Перед мысленным взором встала вчерашняя сцена: полутемная комната, сорванное дыхание и нежность, от которой перехватывает горло. Неуместная нежность вперемешку с состраданием. Как он там? Я подняла взгляд на Добронегу. Мать Радима смотрела на меня в упор, словно видела насквозь.
– А как… Радим? – Я так и не решилась спросить о том, кто был на самом деле важен.
Во взгляде Добронеги что-то промелькнуло, будто она ожидала услышать другое имя. Что ж, она ошиблась, я не собиралась расспрашивать про Альгидраса: в моей памяти еще были живы ее наставления.
– Радим хорошо. А почему ты спросила?
– Мне кажется, он расстроен из-за Олега, – осторожно произнесла я и отправила ложку в рот, отмечая, что сегодня вкус еды вполне чувствую.
– Он много из-за чего расстроен, дочка, – устало вздохнула Добронега.
В этом я как раз нисколько не сомневалась: тут и Олег, и князь, и Миролюб с этим поединком, да еще куча всего, о чем женщинам и догадываться не положено.
– Ты же про Олега хотела спросить? – удивила меня вопросом Добронега.
Я с трудом проглотила кашу.
– А ты ответишь?
Мать Радима несколько секунд смотрела мне в глаза, потом чуть покачала головой, как мне показалось, разочарованно.
– Ох, дочка. К Велене я сегодня ходила.
Мое сердце замерло. Сперва от мысли, что Альгидрасу стало хуже и послали за Добронегой, потом на первую мысль наскочила вторая: Велена рассказала о моем визите.
Словно в подтверждение моих мыслей Добронега отодвинула миску с нетронутой едой, и взгляд ее стал жестким:
– Чтобы это было в первый и в последний раз, когда сестра воеводы ходит с мужчинами по чужим дворам. Да в комнатах там запирается.
Я невольно втянула голову в плечи, хотя ничего плохого не сделала. Впрочем, память тут же некстати подсунула воспоминание о горячей гладкой коже под моими пальцами. Мысль о прикосновении, которое даже самый строгий цензор посчитал бы целомудренным, заставила кровь прилить к щекам. Я с ужасом поняла, что моя реакция выдает меня с головой, но ничего поделать с этим не могла.
– Прости, – выдавила я. – Этого больше не будет. И… не было там ничего. Миролюб просто попросил сходить с ним к Олегу – он дороги не знал.
– А покраснела отчего? – не сводя с меня глаз, спросила Добронега.
– Не знаю, – пробормотала я. – Просто ты так это сказала: с мужчинами по дворам, да запирается… Мужчины там не в том состоянии и настроении были, чтобы по комнатам запираться, – закончила я, запоздало осознавая, что в моем тоне звучит вызов.
– Понимала бы что! – Таких властных ноток в голосе обычно мягкой Добронеги я до сих пор не слышала. – Ты хоть понимаешь, что пока ты тут думаешь, будто ими двумя крутишь, это они тобой крутят, как им нужно?
– Что? – Я тоже отодвинула тарелку. – Да о чем ты? Кто мной крутит?
– Еще раз тебе повторяю, не запомнишь мои слова – беду накличешь, так и знай: Миролюб – княжич. В скором времени он место Любима займет. И коль ты думаешь, что он голову от тебя потерял, так сразу с небес спускайся! Правители головы от женщин не теряют! Не могут они себе того позволить.
– То-то я смотрю, Любим от тебя голову не потерял! – не выдержала я.
Мать Радима отшатнулась, точно я ее ударила, а я запоздало прикусила язык. Что теперь будет?
– Мне себя упрекнуть не в чем, дочка, – тихо, но четко проговорила Добронега. – Я Любиму ни одним взглядом думать не дала, что по нраву он мне. Впрочем, коль не была бы такой гордой, глядишь, отец бы до сих пор жив был и не пришлось бы Радимушке против князя стоять, – вдруг добавила она и поднялась из-за стола, тяжело опираясь на столешницу.
– Прости, – пробормотала я, не зная, как исправить случившееся. – Прости. Я не должна была…
– Не должна, Всемила! – Добронега в упор посмотрела на меня. – Ты много чего не должна – и забываешь об этом. Дома сиди, покуда Радим иначе не решит!
С этими словами она забрала свою миску и вышла в сени, где громко позвала котов – не иначе выплеснула им свой завтрак. А потом, судя по хлопнувшей двери и последовавшему за ней звяканью цепи во дворе, мать Радима и вовсе ушла.
Я некоторое время размешивала кашу, надеясь, что механические движения меня успокоят. Однако это не помогло, и я резко оттолкнула миску прочь. Каша выплеснулась через край, и сквозь щели между неплотно пригнанных досок закапало на пол. Закрыв лицо руками, я наконец разрыдалась. Я рыдала до судорожных спазмов в груди, до головной боли. Если бы только можно было выплакать это чувство безысходности и беспомощности! Что мне делать? Что я здесь могу? Кому мне верить? Я никому на самом деле не нужна. Им нужна Всемила. Это ее они любят и прощают, несмотря ни на что. Впрочем, даже у этого всепрощения есть предел. И вот теперь я под домашним арестом. А что было бы, узнай они, что я – не она? В этот миг мне до боли в груди захотелось домой. К маме. Чтобы она обняла и сказала, что все это глупости, что все наладится. Только вот в моих мыслях мама почему-то говорила голосом Добронеги те самые слова, которые мать Радима иногда повторяла мне здесь: «Все наладится, дочка, все будет хорошо».
Осознав это, я испуганно отняла руки от лица. Что это значит? Я начинаю забывать свой мир? Мое прошлое замещается этими людьми? Стирается? Я в панике вскочила с лавки и огляделась по сторонам, словно ожидала, что на меня начнут надвигаться стены, запечатывая намертво в этой реальности. Я даже икнула от страха. Потом глубоко вздохнула и схватила со стола кружку. Рука дрожала, пока я пила холодное молоко большими глотками. И только допив до дна и чуть успокоившись, я поняла, почему так вышло. Моя настоящая мама никогда не гладила меня по голове, приговаривая, что все наладится. Она вообще почти не обнимала меня. Разве только в далеком детстве.
