Книга Санный след - Ирина Глебова

На третий день мелькнуло в «Приюте» лицо, мгновенно заинтересовавшее Викентия Павловича. Он как раз сидел в трактире в компании слепого контрабандиста и «юнги» Миши Ярового. Как всегда днем здесь было тихо, почти безлюдно. В открытой двери буфетной комнаты виднелась конторка, за которой восседал хозяин, сам Балычов, и перебирал бумаги. Вдруг рядом с ним появился человек — мощный верзила с огромной, бугристой, почти безволосой головой. Он заговорил, склонившись к хозяину. Слепой настороженно поднял голову, сказал неприязненно:

— Опять этот! Нашел дружка Балычов! А ведь дает ему денег, дает, повязан небось делами.

Петрусенко тоже слышал бубнящий бас, но слов не различал. У слепого слух был значительно острее.

Верзила повернулся, поглядел в открытую дверь в их сторону, спросил что-то у хозяина и, видимо, успокоился. Но Петрусенко за эти несколько секунд разглядел его лицо. Оно было уродливо, под стать голове: узкие, близко посаженые глаза, распущенный слюнявый рот, хрящеватый нос с крупными ноздрями, шрам на щеке и вообще какая-то дисгармония в пропорциях. Но главное, то непередаваемое, навсегда въевшееся выражение — как клеймо, — которое отличает человека с криминальным прошлым. Петрусенко навидался таких лиц, научился сразу выделять их среди многих других. Это выражение было присуще преступникам с низким интеллектом. Были и другие, которых невозможно казалось изобличить по внешности. Но это — криминальная элита. Увиденный в «Приюте» человек к ней явно не относился.

— Кто это? — спросил Петрусенко слепого.

— Ходит тут… — ответил тот неопределенно. Потом добавил: — Вроде дружит с хозяином. Они думают: раз слепой, можно не обращать внимания. А я слышу и понимаю такое, чего другой не поймет. Вот этот, Тихоном его Балычов называет, повязан с хозяином интересом. Каким — не мое дело, не вникал, хотя и мог бы. Да. Вроде на вторых ролях, а вот Балычов его побаивается.

— Боится Тихона?

— Побаивается, говорю, точно! У меня у самого от его голоса мороз по коже. Особенно после того, как я догадался о кошке.

Пока Викентий Павлович спрашивал слепого да слушал, он успел указать глазами Мише на верзилу и, приподняв брови, молча спросить: «Ты его знаешь? В полиции есть о нем сведения?» Так же мимикой Миша уверенно ответил: «Первый раз вижу. Ничего о нем неизвестно».

Последняя фраза слепого удивила. Подливая старику рому, Петрусенко хмыкнул:

— Он что, за кошками гоняется? Знал я одного, любителя овечек, а чтоб кошек!..

Слепой тоже захихикал:

— Как он их там, любит или нет, не знаю. А вот что жрет их, и, скорее всего сырыми — это точно! Кошку вашего соседа слопал! Тот, бедняга, все ждет, что она вернется.

Петрусенко понял, о ком речь: единственный его сосед, холостой чиновник, тихий, почти незаметный человек. Значит, у него была кошка и пропала… Какое это может иметь отношение к делу? Вроде бы никакого. Однако проявился первый необычный случай. И как раз тогда, когда появился первый подозрительный субъект. И случай связан с ним… Однако!

— В Китае собак едят, — «штурманским» меланхоличным тоном протянул Петрусенко.

— То в Китае, да собак! А этот Тихон не китаец, живодер он! И страстишку свою скрывает. Я хорошо помню, у стойки я сидел, когда он хозяину тихо так говорит: «Пойду покемарю во второй комнате, пусть никто не беспокоит». Балычов ему ключ дал… Вон там, за стойкой, видишь? — дверь должна быть. Есть? Из нее попадаешь в коридор, а там сразу и вторая комната. Ее никому не сдают, для своих дел держат. Хозяин меня тогда хорошо угостил, я у стойки и придремал. Но слышал оттуда, из-за двери, какой-то звук, очень тихий. Никто кроме меня и не расслышал бы. Вроде бы скавчание какое-то, подвывание… А потом, через время, какой-то шумок, возня… Мне-то что, я сидел себе. Сколько потом времени прошло, не помню, да только вышел этот Тихон в дверь за стойку и говорит хозяину: я, мол, руку порезал, кровь текла, напачкал там, во второй комнате. И рану, наверное, показывает. Балычов языком поцокал: «Как же ты так неосторожно? Чем?» А тот: «Да фингарь свой правил и полоснул случайно». Хозяин ему спирту дал, рану залить, успокоил: «Замоем кровь, не переживай».

— А кошка тут причем?

— Притом, что все брехал Тихон! Я потом ушел, а вечером снова пришкандыбал, больше мне некуда ходить. Только появился, как жилец этот спустился вниз, расстроенный, всех спрашивает: кто видел кошечку? Она, пока он на службе, через форточку и веранду выходила на двор, гуляла. А к его приходу всегда возвращалась, ждала в комнате. А тут пропала. И на другой день не вернулась. Бедняга чуть не плакал, единственное у него родное существо. Но я тогда ничего такого еще не думал. А вечером мне Балычов тихонько говорит: «Кошку-то собаки, наверное, растерзали. Нашли клочья шкуры в дальнем конце двора за мусорной кучей. Сбесились они, что ли? Никогда раньше такого не было». И попросил не говорить ничего бедняге, не расстраивать. А я, как это услышал, словно волною накрыло, чуть не задохнулся. Какие собаки! Тихон кошку сожрал живьем, в той второй комнате. А чтоб следы скрыть, руку себе подранил!

Не раз переглянулись Викентий Павлович и Миша во время этого рассказа. Уродливого Тихона уже не было видно: ушел, как и пришел, в боковую дверь. Петрусенко ощущал в себе нарастающую дрожь напряжения и нетерпения. Наконец улучил момент, спросил:

— Когда же все это случилось? Давно?

— Осенью, — сказал слепой, — в середине октября. Река еще не стала, хорошо помню.

Вскоре, заказав слепому еще пивка, «штурман» с «юнгой» поднялись к себе в комнату.

— Этот Тихон прошел не одну тюрьму! — возбужденно пристукнул кулаком о ладонь Петрусенко. — Неужто в полиции он неизвестен?

— Ручаться не могу, я ведь не все знаю.

— Вот что! — Викентий Павлович быстро принял решение. — Оставайся здесь, дождись соседа, поговори с ним по душам. Поверни разговор на кошку. Думаю, он должен помнить, в какой точно день пропала его любимица.

— А вы?

— Я попробую найти сведения об этом Тихоне.