лабиринте смачного умохранилища, в этом мутном мареве мимолетностей
вдруг
внезапно
невзначай
нелепо —
— Лиора
— Лиора, — она протянула свою мягкую ладошку, улыбнулась и словно распахнула свои огромные глаза.
— Лиора, — эхом прозвучало под сводчатыми потолками.
— Лиора, Лиомпа, — повторил я, вслушиваясь в сочную магию этого имени, словно припоминая что-то.
Лиора:
лунный луч, тоненькое, серебряное звучание тоски, сыроватый запах жимолости, плавные переливы волн, уютное посверкивание звезд…
…не возносясь и не куролеся, не рядясь в чужие одежды и не пытаясь петь с чужого голоса, — не стеная и не скорбя —
— она —
пробирается своим, торным путем, туда — где —
— «звезда с звездою говорит…»
И стоит, как зачарованная, слушая эту бесхитростную вечную речь, стараясь затем — позже — в окружении образов и мыслей, людей и книг — перевести эту бессвязную речь в собственнное говорение сердца.
…она вздохнула легко, улыбнулась звездам — и снова продолжила свое любимое общение с вечностью.
— Простите, — обращается она ко мне, — я должна обслужить покупателей.
Продавщица?
Боже, до чего мерзопакостен суффикс в этом слове, будто ставит печать, намертво припечатывает, штемпелюет, утрамбовывает, выбивает, вычеканивает инвентарный номер:
— про-дав-щиц-а.
Когда я с ней познакомился поближе и когда свет ее лучистых сонных глаз пробил жесткий панцирь моего скепсиса, мне стало казаться, что: облик ее был явлен мне —
то ли в чахоточном, харкающем туберкулезной слизью Петербурге,
то ли в гулком, гортанном Будапеште,
то ли в чопорной, надменной Вене…
Да-да, в Вене.
В Вене, на площади возле городской ратуши, в ночь перед Рождеством, когда гремела духовая музыка и снежинки кружились в вихре венского вальса, и краснорожие австрийцы медленно и смачно цедили из грубых глиняных кружек дымящийся глинтвейн и аппетитно давились горячими, бронзовыми, запеченными в тесто сосисками.
Тогда, когда сноп яркого света ударил в узорные стекла степенной ратуши и оркестр грянул туш, и тоненько прозвенел проскочивший мимо трамвай, —
— тогда
— я увидел тоненькую девушку в шубке, разительно выделявшуюся среди всей этой вышколенной бюргерской шоблы.
— О чем вы думаете? — голос Лиоры выводит меня из состояния космоса.
Она стоит рядом со мной, в магазине никого нет, и я вдруг — неожиданно для себя — провожу как бы нехотя по ее спинным позвонкам, словно по клапанам капризной флейты. И тотчас — в ответ — ее гибкое тело откликается на прикосновение; будто горячая волна проходит под моей ладонью.
«Когда это было, когда это было, во сне, наяву…»
Когда это было?
Когда были эти лихорадочные объятья, эти невнятные поцелуи, эти бессонные всхлипы, эти пронзительные укоры совести?
Страсть размывает временные рамки, страсть дорисовывает сюжет.
В маленькой уютной гостинице, в номере окнами на старую площадь, под высокими сводчатыми потолками —
мы
проклинали прошлое.
…и увлекая за собой
закручивающимся
серебряной
спиралью
вихрем
в воронку
кружась
с холодной космической скоростью
беспощадно поглощая
засасывая
прожитую жизнь
мужей
жен
детей
знакомых
мораль
книги
(прощайте, проклятые книги!)
гулом пролетевшего самолета
слова звучавшие неразборчиво противоречиво без знаков препинания
бессвязная речь
шепот
лепет
любовь моя Боже что мы делаем что мы с тобой делаем будь проклята эта бездумная жизнь эта свора вращающихся вокруг жаждущих исповеди присасывающихся к душе моей безбожные вампиры Иваны забывшие свое родство уродство милый поцелуй меня что мы делаем я дала зарок не поддаваться чувствам я скромная женщина с неярко выраженными признаками аутизма шутишь все шутишь какое у тебя красивое тело кожа глаза волосы прости меня я ужасающе банален поцелуй меня что мы делаем не говори ничего молчи молчи почему ты так долго не приходил молчи молчи молчи
Звездная вспышка
Рождение сверхновой
Горы
Лощины
Перелески
И:
свист ветра
И:
легкое эхо стремительно ныряющее то вверх то вниз и пропадающее в себе самом роняющее собственные отголоски как капельки серебряной росы.
Кентерберийский рассказ
…Точеный нос, приветливые губки
И в рамке алой крохотные зубки,
Глаза прозрачны, серы, как стекло,
Все взор в ней радовало и влекло.
Был ладно скроен плащ ее короткий,
А на руке коралловые четки
Расцвечивал зеленый малахит.
На фермуаре золотой был щит
С короной над большою буквой «А»,
С девизом: «Amor vincit omnia»[1].
Джеффри Чосер, «Кентерберийские рассказы»
…Наверное, надо начать с того, как я попал в Кентербери.
Вообще-то я попал туда случайно, в случайной компании, возвращаясь с празднования Нового года на Ла-Манше. В полночь на набережную народ выпал из пабов и квартир, чтобы сказать друг другу «С Новым годом!». Зрелище оказалось фантастическим: звезды висели низко, как светильники, луна была полной и тучной, выл ветер, и огромные волны разбивались о мол, стекая к берегу рассерженной пеной. Взвились в небо шипящие фейерверки, приветливо рассыпаясь косматыми хвостами; странным, непостижимым образом давило ощущение чуда: вот-вот расступятся тяжелые воды, разверзнутся хляби небесные — и прозвучит слово, которое всегда было и остается началом всех начал, а из слова родится откровение, и новый Моисей возвестит своим усталым собратьям о том, что ему открылась истина, и эта истина в вине-в той вине перед Богом, которую мы обязаны искупить беспричинной любовью друг к другу.
Если говорить серьезно, то душа действительно замирает, когда часовая и минутная стрелки сливаются в страстном соприкосновении; длящаяся до того смутная минута сменяется хрупкой минутой надежды: а вдруг бравый бой курантов действительно сулит «неслыханные перемены», и самая желательная из них — перемена участи…
…Как я уже говорил, компания была небольшая, но удивительно верткая: через полчаса после наступления Нового года мы на четырех машинах катили в городок под названием Кентербери. Идея отправиться туда принадлежала худой, как сапожное шило, Шиле Ричардсон.
Давным-давно жила себе Шила в Санкт-Петербурге, изучала английскую классическую филологию и однажды познакомилась на очередной конференции с ученым-славистом из Лондона. Как выяснилось позже, интересы их пересекались не только в научной области, вследствие чего Шила сшила себе свадебное платье и укатила вместе с мужем в британскую столицу. У них родился сын, который, по странному стечению обстоятельств, также увлекся после окончания школы филологией, затем, спустя время, был откомандирован в Санкт-Петербург эту самую филологию преподавать.
Обо всем этом Шила, говорившая без умолку, рассказала нам, пока мы ехали в Кентербери. Там, по ее словам, нас ждала встреча с умопомрачительной семьей Адамс: Юлия-бывшая жительница Молдавии, музыкант и художник, ее супруг Джеймс — моряк торгового флота, белозубый брит, бороздящий бурные воды Атлантики; их сын по имени Моисей.
