Ты держись там, договорились? Пойми: все не зря, усек? Это тебя жизнь тренирует, – ты вот не знаешь еще, а она, между прочим, лучший тренер. Если стараться будешь, глядишь, к нам в команду попадешь, ребята у нас хорошие. Чего щуришься, не веришь? Да ты хоть на меня посмотри, сижу тут с тобой, разжевываю тебе, а меня, между прочим, другие люди ждут!
Да, и еще: ты по поводу 33-х лет не заморачивайся особенно. Это ж не у всех так болезненно проходит. Ну ладно, пора мне. Мамка твоя проснется сейчас. Ты уж подожди, пока батя с работы вернется, не торопись, успеешь еще навидаться. С наступающим днем рождения, что ли? Ну, бывай, увидимся еще. Ты потом как к нам засобираешься, не переживай, я тебя встречу. Хотя, тебе рано еще об этом. Ну, все, давай, удачи!
Самая горькая правда
Уже далеко ушли сорок дней, а девять дней ушли еще дальше, но в Андрюху еще продолжали вливать водку. Все думали, что он уйдет туда, следом за светловолосой девушкой, которой пошло бы колкое, звенящее, леденящее язык имя маленькой феи Дзинь из сказки о Питере Пэне. А он пил, спал, снова пил и опять спал. Все это время его не оставляли друзья. Они сидели за столом, ели, курили, пили – т дыма уже было трудно разлить лица. Они защищали его от одиночества.
Никто не услышал звонка в дверь. Его почувствовали, как удар коленом между лопаток, в груди повисла холодная, противная пустота. И вот она здесь. Она приходит почти каждый день и стоит перед столом, вперив шальные глаза в Андрюху.
– Это ты виноват! Ты! Из-за тебя ее нет! Веселитесь? Пьете? Так-то вы ее любили? Суки!
Это мама маленькой феи. Она обвела всех грустными глазами побитой собаки. Ей ответила тишина. Тогда она дернула за рукав Андрюху:
– Проводи меня домой.
Она выглядела совсем усталой, голос у нее надломился, вся она как-то ослабла и обмякла.
– Конечно.– Тихо ответил он.
Теперь им нечего было делить. Он набросил плащ и вышел на улицу вместе с этой усталой женщиной. Небо затянули мягкие тучи, моросил дождь – необыкновенный дождь этого города, такой серо-голубой, обволакивающий, сонный. Шаги гулко отдавались в пустоте дворов, и женщина цепко держала Андрюху за рукав. Они вошли в сумрачный подъезд, и мама маленькой феи долго звенела в темноте ключами. Наконец, распахнув дверь, она сказала:
– Входи.
– Да нет, меня ждут.
– Входи, входи. – Она мягко подтолкнула его в плечо.
На кухне она долго резала колбасу. Она оказалась немного пьяна, это не бросалось в глаза пока она кричала там, в той квартире, а здесь она ходила пошатываясь и уже дважды порезала палец.
– Я давно развелась с мужем, понимаешь? – Это свое «понимаешь» она произносила очень проникновенно и все время заглядывала в глаза. – Очень давно. Водки хочешь?
– Давайте.
Она разлила водку по рюмкам, поставила на стол колбасу и хлеб. Он ел, пил, слушал ее надломленный голос и жевал давно потухшую папиросу.
Маленькая фея умерла внезапно. И хотя он понимал, что смерть не может прийти рано или поздно, это произошло именно так. Потому что маленькая фея умерла сама.
– Я давно развелась с мужем, – сказала женщина уже, наверное, в сотый раз, – оставайся у меня сегодня.
Он ошеломленно взглянул на нее и… ушел утром, когда шаги гулко отдаются в пустых еще дворах. Он шел от мамы маленькой феи, которая пила у него чай за день до смерти. Он шел утром. И это – самая горькая правда.
Поза Гудермес
Что Наташа знала о войне? По справедливости сказать – ничего. Ее отец отслужил два года в Монголии, и был он там, кажется, не то связистом, не то радистом… Он научил ее выстукивать на столе сигнал SOS – три точки, три тире, три точки, и еще что-то непонятное, вроде: «Я-на-гооо-рку-шла-я–по-ху-дааа-ла». Дядя ее служил в танковой части, и она даже отправила ему письмо, старательно выводя буквы детской рукой. В письме была загадка про танк: «Ползет черепаха в стальной рубахе. Враг – в овраг, и она – где враг». Дядя загадку не отгадал.
Мальчишки играли в войну во дворе. Зимой в огромных северных сугробах рыли блиндажи, носились по колено в снегу со вспотевшими лбами. А летом под железной горкой устраивали штаб. Пацаны бегали между гаражами, крича: «Та-та-та! Ты убит!», а Наташа была у них санитаркой. Мама, бывало, ругала ее вечерами:
– Наталья, ты опять все бинты из дома перетаскала!
А она кивала, опустив глаза в пол, потому что и правда унесла из картонной коробки с лекарствами все бинты. Десятилетние бойцы бегали по двору с перевязанными головами, коленками и отстреливались от врага одной рукой, потому что вторая висела на перевязи.
Рядом со штабом, в песочнице, девчонки играли в магазин и звали Наташу с собой, но мальчишка из крайнего подъезда, Денис, всегда просил, чтобы Наташа побыла санитаркой. С того дня, как она возилась на крыльце с куклой, а он подошел, зыркнул из-под смоляных бровей и спросил: «Санитаркой будешь?» она исправно помогала раненым бойцам выбираться из ромашковых зарослей или снежных куч. На первый раз кукла осталась в штабе, но после Наташа ее во двор почти не выносила, потому что на войне девчоночьим штучкам не место, так ей сказал Денис. О войне он знал гораздо больше Наташи, потому что его прадед сгорел в танке на Курской дуге, и она жалела Дениса и его незнакомого прадеда, потому что сгореть – это очень страшно, это каждому ясно.
Однажды во дворе большой и старый дядя Жора рассказал, как на войне офицеры сажали провинившихся солдат на край окопа, спиной к фашистам. А те не стреляли. В то, что наши могут быть плохими, а немцы хорошими, не верилось совсем, но дядя Жора сказал, что это правда. А еще по телевизору перед парадом показывали фильм «А зори здесь тихие», там Лиза Бричкина тонула в болоте, и Наташа плакала.
В конце короткого лета, когда надоедало воевать или катать в коляске кукол, Наташа с Денисом ходили собирать желтую, почти прозрачную морошку, которая светилась изнутри, напитанная влажной тундровой землей. Или матовую голубику на варенье. Наташа брала с собой небольшое ведерко, Денис – термос с чаем и бутерброды.
